Встреча. Повести и эссе

Альпы словно чудесная сага времен героической молодости нашей матери Земли: они напоминают об изначальном созидающем хаосе.

Все это его собственные слова.

Покоя жаждет он и тишины. За три года впервые весна, дарящая свободу душе и свежесть чувствам.

Как услаждают взор окрестные холмы, ручьи и озера. Они наполняют сердце верой, что все в мире еще будет хорошо. В тихой и безгрешной жизни здесь, у подножия серебристых Альп, мне должно наконец-то полегчать на душе.

Все празднуют Люневильский мир [79] , уповают на прекращение военных кампаний, верят в Наполеона-миротворца.

79

Люневильский мир

. — Заключен в 1801 г. между Францией и Австрией после разгрома австрийских войск Наполеоном.

Я полагаю, что с войной и революцией неизбежно улягутся и ледяные ветры души, этот Борей зависти и злобы, произносит Гёльдерлин, точно рассуждая сам с собою. И тогда вызреет новое, прекрасное человеческое сообщество, кончится железный бюргерский век.

Ведь в конце концов очевидная истина, что, чем меньше человек соприкасается с государством, чем меньше он его замечает, тем свободнее он в своих действиях. Всеобщее необходимое зло — существование принудительных законов, а также тех, кто приводит их в исполнение.

Он говорит так, будто беседует с друзьями.

Все на свете споры сводятся к одному: что важнее — целое или же единичное? Этот спор разрешает конкретная деятельность, ибо тот, кто в самом деле руководствуется интересами целого, неизбежно действует во имя всеобщего мира и тем самым уважает также и единичное.

Неужели, чтобы жить в мире с окружающим и любить всех вкруг меня, я должен смирить себя, склонить перед ними голову? Неужели, чтобы стать для них чем-то, я должен пожертвовать собственной свободой?

Чем увереннее человек в себе и чем сосредоточеннее он в лучших своих помыслах, тем проницательней должен быть его взгляд, тем шире раскрыто должно быть сердце его всему, что в этом мире дано его душе на счастье или на горе, что полно для него величия или любви.

Речь несвязна моя [80] . Но это от радости.

Супруги Гонценбах, люди основательные и рассудительные, принимают в нем некоторое участие, впрочем ровно настолько, чтобы не создавать себе лишних хлопот. Той же весной они отказывают домашнему учителю, у которого мысли временами столь причудливо путаются, от места.

80

Речь несвязна моя… — Цитата из элегии «Возвращение», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 142.

В соответствии с высказанным господином магистром Гёльдерлином пожеланием я настоящей бумагой подтверждаю, что вышеозначенный господин, пребывая в качестве учителя и гувернера в моем доме, завоевал глубочайшее мое расположение и мне остается лишь сожалеть, что непредвиденные обстоятельства разлучают нас столь быстро. С неизменным глубочайшим уважением.

И все, что полагается писать в подобного рода аттестациях.

О одиночество, на которое обречен я своею природой и в которое оказываюсь ввергнутым все более неодолимо! — пишет Гёльдерлин Ландауэру.

Без средств возвращается он в мае в Нюртинген, в этот тихий городишко у реки, вдоль которой растут тополя, за плечами у него горный альпийский воздух, воды Рейна, героический ландшафт его стихов. Скрытый трепет сердец может ли выразить речь? [81] Он снова живет дома у своей немощной матушки, дни которой полны теперь одной-единственной заботы: она мечтает, чтобы консистория определила его викарием к какому-нибудь сельскому священнику — извечный кошмар его жизни. Остаются письма.

81

Скрытый трепет сердец может ли выразить речь? — Цитата из элегии «Возвращение», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 143.

Досточтимейший! — пишет он Шиллеру. Что, если мне перебраться в Иену и попытаться употребить здесь б'oльшую часть моего времени на чтение лекций. Уже много лет я постоянно обращаюсь в занятиях своих к греческой литературе и вправе полагать, что сумею быть полезен молодому поколению, открывая ему удивительную точность древних в обхождении со словом, проистекающую из огромного их духовного богатства.

Я искренне прошу Вас об этом, досточтимейший! Надеюсь, что Вы отнесетесь к некоторому неизбежному моему самовосхвалению с обычной Вашей снисходительностью. И еще пребываю в надежде, что Вы не отвергнете открывающуюся перед Вами возможность озарить новым светом дальнейший мой жизненный путь.

И все в таком приниженно-вычурном стиле, отчаянный крик о помощи, оставленный Шиллером без ответа. Тем самым Шиллером, что как раз в марте 1801 года пишет Гёте: столь много развелось в наше время людей широко образованных, кои удовлетвориться могут лишь самым прекрасным и возвышенным, при этом, однако, сами оказываются бессильны создать нечто хотя бы просто хорошее. Им заказан путь от субъекта к объекту, между тем я полагаю, что именно этот шаг делает подлинного поэта.

И Гёте отвечает: Что касается больших ожиданий, прилагаемых ныне к поэтам, то и я склонен держаться того же мнения — не так-то легко рождаются из них поэты настоящие. Чему, к сожалению, мы столь часто становимся свидетелями в наши дни.

Что ж, и ты устремился бы ввысь, когда бы любовь не смирила тебя, не согнуло в отчаянье горе… —

пишет Гёльдерлин, он пишет без конца, гимны и элегии.

Совсем недавно я слышал Чей-то глас в вышине: Пусть, как ласточки, будут свободны поэты! [82]

Лишенный покоя, он странствует между Нюртингеном и Штутгартом (я должен отправиться в независимую жизнь [83] , вновь решается он покинуть отечество (остается надеяться, что я встречу еще добрых людей), в декабре он отправляется во Францию, туда, где в далеком Бордо, в доме консула Майера, ожидает его место домашнего учителя и проповедника (уж лучше мне находиться по ту сторону границы); он радуется заранее тому, что увидит море и солнце Прованса (я делаю, что я могу, и так, как могу); грех и безумие — искать такого пути, что не грозил бы никакими случайностями, ибо все мы едино порастем травой.

82

Перевод А. Гугнина.

83

Я должен отправиться в независимую жизнь… — В текст вкраплены цитаты из письма Бёлендорфу (4 декабря 1801 г.).

Впрочем, я хочу и должен оставаться немцем хоть на Таити, если меня загонят туда сердечная тоска и потребность в куске хлеба.

Но я им не нужен.

Ни перед чем не испытывать страха и уметь выносить многое — так он пишет.

Долгий путь из Страсбурга в Лион, большей частью пешком, дорога тяжелая, к тому же нередки задержки из-за разливов рек. Наводящие ужас снежные вершины Оверни, непогода и глухомань, пронизывающая холодом ночь и заряженный пистолет возле грубой постели.

Такое впечатление, будто спуск в долину длится уже месяцы.

Мощная стихия, небесный огонь [84] и покой в душе живущих здесь людей, их довольство и неприхотливость. Последние дни я шел уже через весну. Светлая Гаронна и сады Бордо. Вы будете счастливы, сказал мне мой консул. Печальная, пустынная земля. Бедные хижины юга Франции. Изредка красивый пейзаж. Когда в стране олив, в прекрасной дали пылает солнце. Мужчины и женщины, взращенные в страхе перед патриотическими распрями и голодом; в местностях, граничащих с Вандеей, полное запустение. Фонтаны у дорог, травой поросших, не ведающие ничего деревья средь пустыни. А во дворе смоковница растет. И сердце земли распахнулось, Гаронна во всю свою ширь. Что-то атлетическое есть в жителях юга, сохранившееся на развалинах античного духа.

84

Мощная стихия, небесный огонь… — Далее следует монтаж отдельных фраз из письма Бёлендорфу и отрывков стихотворения «Воспоминания».