Встреча. Повести и эссе

Успех друзей — добрый знак и для меня, говорит ему Гёльдерлин. У нас одна судьба. И если один продвинется вперед, то и другой не останется стоять на месте. Лишь самые именитые, те, чье участие могло бы служить мне, несчастному, надежным щитом, — лишь они бросали меня в пути.

Ты это знаешь.

Фосс рассказывает, что, когда он читал вслух перевод Гёльдерлина из Софокла, Шиллер смеялся как безумный. Шиллер, который сам не читал по-древнегречески.

Дорогой мой, говорит Гёльдерлин Бёлендорфу, я думаю, в будущем нам не придется комментировать всех поэтов вплоть до нашего времени — изменится сама песенная манера стиха, ведь потому мы и не стали до сих пор на ноги, что со времен древних греков лишь начинаем писать по-новому, писать естественно и самобытно, в нашем национальном духе и поистине неповторимо.

Они возмечтали Царство искусства создать, При этом забыв об отчизне. И пала прекрасная Греция, Жалкую участь изведав… [104]

Чем больше я изучаю родную природу, тем сильнее она захватывает меня, и философическое сияние вкруг моего окошка составляет теперь главную мою радость; о, если бы мне дано было сохранить в стихах само движение к познанию!

Напиши мне поскорее. Будь здоров.

Однако Бёлендорф — у него недавно умерла возлюбленная — очень одинок на этой земле.

104

Перевод А. Дейча.

Берлин пошел мне на пользу, говорит он, но только самым подлым образом. Полный старания укрепиться в новом своем буржуазном бытии, для которого так мало пригоден, он невольно оказывается втянутым в самую гущу литературных споров.

Этот господин Бёлендорф испортил мне все удовольствие. Остальные соавторы давали то, что надо, самую соль, и только он один — сплошную воду, в которой все они должны были плавать. Такими вот словами один из рецензентов, некто Меркель [105] , ругает «Поэтический календарь» Бёлендорфа — статья помещена в «Шпенерше цайтунг», конкурирующей газете, написана она в форме писем, адресованных никому не ведомой особе и трактующих важнейшие явления современной беллетристики; Меркель говорит об отдельных не додуманных до конца мыслях и о бессмысленности подобного издания вообще, в конце же, чтобы нанести удар по всей иенской школе, рассуждает об изысканном сумасшествии этих романтиков. Бёлендорф, обиженный столь резкими суждениями, без обиняков заявляет протест, но ему ли тягаться с завсегдатаями салонов — его осыпают насмешками, порой даже оскорбляют, все от него отворачиваются; в конце концов, уже в совершеннейшем отчаянии, он помещает в «Фоссише цайтунг» следующее объявление: Многозначительные намеки некоторых газет вынуждают меня заявить, что именно мне принадлежат следующие литературные опыты. Затем он по порядку перечисляет все свои произведения. В салонах по этому поводу опять раздаются смешки.

105

Некто Меркель. — Гарлиб Хельвиг Меркель (1769–1850), писатель, критик и издатель, с 1803 г. вместе с А. фон Коцебу выпускал газету «Прямодушный».

Ты спрашиваешь меня, что я сделал?

Мало, очень мало, после всех этих меркелевских наветов, которые предварили известие о смерти моей бременской подруги, полученное мною с большим опозданием и совершенно случайно. Известие это постепенно привело в полный упадок мои душевные силы, я и сам не знаю каким образом. Я ведь ни на миг не прерывал работу, многое сделал для Вольтмана, это меня хоть как-то отвлекло на время, да только все равно уже не так, как прежде.

Завтра песнь мою развеют… Убитое критикой стихотворение. В июне 1803 года Бёлендорф покидает Берлин, навсегда ожесточившись против его жителей: они ведь умеют лишь резонерствовать, но никогда не поднимаются до подлинной философии, у них нет характера, и весь свой талант они стремятся употребить лишь в своих узкоберлинских интересах, я не обрел здесь ни одного друга, и судьба моя нависает надо мной еще более мрачно, чем прежде. С тех пор он уж не находит больше пристанища и сам говорит о себе: я на пороге добровольной гибели. И мое искусство тоже, потому что все идет ко дну…

Я знаю лишь свои ощущения. Истоки мне недоступны. Куда я отсюда направлюсь, неизвестно.

Место, где я мог бы работать, одиночество, смерть — вот все мои желания. Не забывайте меня.

Мне хочется спокойно жить в тиши, но буря по пятам идет за мною.

У них одна судьба.

Тою же весной Гёльдерлин, влекомый неведомым инстинктом, прямо через поля отправляется пешком в монастырь Мурхард, чтобы там увидеться с Шеллингом. Свидание, как скажет потом Шеллинг, было грустным, ибо очень скоро я удостоверился, что этот тончайший инструмент расстроен — и навсегда. Однако на его примере я убедился, сколь велика сила врожденного, изначального обаяния. За те тридцать шесть часов, что мы провели вместе, он не сделал и не произнес ничего недостойного, ничего, что противоречило бы его прежнему благородному и в высшей степени добропорядочному облику.

Так: но милое? Солнца луч На земле мы видим, в тонкой пыли, И глубокие тени лесов… [106]

Он по-прежнему прекрасно и звучно читает стихи. Все остальное создадут поэты.

В том же году Бёлендорф возвращается к себе на родину, в Курляндию. Получает должность домашнего учителя в Риге, уже через несколько дней отказывается от нее, беспокойно переезжает с места на место, стремясь туда, где его никто не знает. Грех и безумие — искать такого пути, что не грозил бы никакими случайностями, ибо все мы едино порастем травой.

106

Перевод С. Аверинцева.

Поклон нашему Мурбеку. Он-то наверняка продержится. Прости мне мою неблагодарность. Я хорошо разглядел всех за это время, но все-таки в затемненные очки. Что-то будет с тобой дальше, мой Бёлендорф?

В Варшаве беспаспортного бродягу задерживают и препровождают как арестанта обратно в Митаву [107] . С тех пор он скитается по своей Курляндии от одного пасторского дома к другому — больше двадцати лет; одетый в жалкие лохмотья, он всюду не ко двору. Однако распевает песни. Пишет стихи.

107

Официальное название г. Елгава до 1917 г.

В митавской газете, издаваемой местными просвещенными кругами, он предлагает к изданию ранние свои стихи. Просит, в силу экономической несостоятельности, о заемном письме, но это пустое дело. У бедняги нет будущего, он и сам не раз желал себе смерти, но потом вновь и вновь оказывался в пути, среди цветущих лугов, с песней на устах:

Навсегда впишу надежду в черный лист, он засверкает бледным серебром надгробным — в ночь ее потом опустят. [108]

108

Перевод А. Гугнина.

В 1817 году он направляется в Россию. Поэт Жуковский, живший тогда в Дерпте [109] , дает ему письмо к А. И. Тургеневу:

Посылаю тебе чудака, поэта, бродягу, ребенка, старика. Он бродит по свету и описывает в стихах свои похождения. У него никогда нет гроша: вся его гардероба (два сюртука, два жилета и, вероятно, двое штанов, с большою трубкою в кармане) всегда на нем. Все его сочинения всегда у него за пазухою; те, которые не могут уложиться, сожигаются.

109

Официальное название г. Тарту в 1224–1893 гг.

Он хочет в нынешнем году выдать по подписке свои песни; подписная цена 1 рубль серебром. Постарайся собрать ему несколько подписчиков, чтоб было что есть в Петербурге. Вообще в его стихах много хорошего, хотя и много беспорядочного. Сам же он необыкновенное явление в свете.

До сих пор еще не начинал он думать о завтрашнем дне. В 15 лет исходил он около 20 000 верст пешком. В Петербурге пробудет две недели; где он остановится, я не знаю. Но если в Петербурге случится ему в чем-нибудь нужда, помоги ему.

Бёлендорф.

Где же нам жить? На скалах — мы будем пасти, Влагу вкушать и пить будем яства сухие. Кто крова захочет, пусть у порога живет или в хижине, рухнуть готовой. Ищи приют на воде. Тебе дано наконец Вздохнуть свободно… [110]

В последний раз его видели в имении Маргграфов у арендатора Редлиха. Он воспитывает его детей в немецком духе, преподает им языки, сам сочиняет для них молитвы; утверждает даже, что, готовясь к уроку, посвященному Вергилию, перевел всю «Энеиду».

110

Перевод Г. Ратгауза.