Встреча

– Когда лучше всего это сделать?

– После ужина она обычно возвращается в каюту, чтобы отдохнуть и освежиться. У неё часть бывает гость.

– О, мистер Уилер, да. Крёстная говорила, он рисует её портрет.

Болезненно бледные щёки миссис Лимсоул тронул слабый румянец.

– Думаю, лучше всего было бы, если бы вы пришли сразу после ужина.

– А если я приду немного пораньше, вы меня впустите? Хочу сделать ей сюрприз и оставить подарок на чайном столике.

– Конечно, я могу это устроить. Если хотите, принесу птифуров. Я имею ввиду, не именинный пирог или что-то такое, хотя можно организовать и это.

– О, как прекрасно! Птифуры были бы великолепны.

– И шампанское?

– Почему бы и нет? Почему бы не сделать всё грандиозным… только бы не слишком. Как я уже говорила, она болезненно переживает день рождения… – И про себя добавила: «Больше ей не придётся ни о чём переживать – она перестанет стареть».

Лайла посмотрела на часы, встроенные в прикроватный столик. Ужин начнётся не ранее, чем в восемь. У неё ещё почти пять часов. Мисс Дойл всегда отказывалась от десерта – судовой врач не рекомендовал ей жирной пищи – и принимала лекарство ровно за десять минут до ужина. К тому времени, как «компаньонка» выходила из-за стола, веки её тяжелели, и Лайла часто сопровождала её в каюту. Лайла завернула крышечку лекарства от морской болезни, положила его в небольшой кожаный чехол, где хранились другие туалетные принадлежности мисс Дойл, и выглянула в иллюминатор. С неба ещё струился слабый свет, но дни становились всё короче. К пяти уже сгустится кромешная тьма, а потом до ужина останется три часа.

Лайла была до крайности взволнована и даже с усмешкой подумала, что чувствует себя словно в собственный день рождения. В некоторой степени так оно и было. Девушка наблюдала за этими двумя с тех пор, как поползли слухи. Смотрела, как они танцевали на капитанском балу. Следовала за ними на прогулочную палубу первого класса, а потом – к маленькой уединённой кормовой палубе, где частенько встречались тайные любовники. Видела, как они обнимаются. Как художник целует миссис Дайер в шею. И почувствовала пробежавшую по телу странную дрожь. Она заставит его стать своим. Да, заставит! И он снова её нарисует. А она объяснит, почему должна была уничтожить картину, на которой он изобразил её с сёстрами. В её голове созрело отличное объяснение.

Вот, что она теперь будет делать. Она отрепетирует. Она начала ходить взад и вперёд по каюте, шепча:

– Видите, дорогой Стэнниш, на самом деле всё довольно просто. Подумайте сами, как бы вы себя почувствовали, если бы с вами произошло нечто подобное? Если бы такой великий портретист, как вы, решил бы заменить вас на портрете, поставив вместо вас другого человека, в данном случае – служанку. О, вы говорите, что почти закончили картину, что это была действительно моя фигура, и я располагалась на заднем плане, в то время как мои сёстры – на переднем, и там повсюду были тени. Так, а теперь честно: вам пришлось добавить тени, чтобы скрыть, что та девушка не была мною. И, возможно, вы правы. Возможно, никто бы не заметил. Но я заметила… – Лайла замолчала. Она знала, как собирается это сказать – низким и немного дрожащим голосом. Девушка хотела звучать не сердитой или оскорблённой, а обиженной, раненой – расстроенной. Ровно так она себя тогда и чувствовала. – По правде говоря, Стэнниш… когда вы так с кем-нибудь поступаете, то крадёте его душу. Мою душу – да, вы украли её и заменили другой. Это своего рода смертельный ущерб. Умышленный. Так что я, конечно же, должна была разрезать холст.

Теперь же в её кармане лежал другой нож, который она тайком прихватила с подноса, доставленного в каюту родителей в самом начале плавания. В то время девушка ещё не была уверена, что будет с ним делать. Но нож так ярко мерцал на тележке, вкатывающейся в родительское купе, что она просто не удержалась и опустила его в карман. Теперь Лайла знала, зачем он ей – уже не для разрезания холстов.

* * *

Этти провела весь день в поисках Ханны. Её не было ни в каюте, ни во вместительной столовой третьего класса, неприятно пахнущей жирным рагу и варёной капустой. От Ханниной соседки было мало толку: та едва говорила по-английски и лишь пожала плечами, воздевая ладони к потолку, словно говоря: «Одному Богу известно». К ужину Этти почти обезумела. Когда мать ворвалась в её каюту, она обнаружила Этти, грызущей ногти, чего та не делала с тех пор, как ей минуло семь.

– Где ты была, Этти? Мы должны прибыть к ужину через четверть часа! – миссис Хоули помолчала: – И, Этти, почему ты грызёшь ногти?

– М-м… я не знаю, мама, – тихо ответила она. – Ты чудесно выглядишь, – добавила девочка, пытаясь сменить тему.

Эдвина Хули была окутана облаком гофрированного тёмно-синего шифонового платья. Атласный лиф был расшит звёздами, на шее ослепительно сиял сапфировый кулон.

– Ой, мамочка, у меня болит голова. Можно я пропущу ужин? – янтарные глаза Эдвины сузились.

– Ты страдала головной болью вчера вечером, Этти. Нет, ты не можешь пропустить этот ужин. Мы снова приглашены за капитанский стол. Немногих зовут отобедать с капитаном дважды. Это большая честь.

– Я отказываюсь от своего места – пусть кто-нибудь другой отобедывает. По-моему, вполне демократично.

Эдвина широко открыла рот.

– Демократично! Где ты нахваталась таких слов? – миссис Хоули с недоверием покачала головой.

В каюту вошла Кларисса и теперь наблюдала за словесной перепалкой младшей сестры и матери, словно смотрела теннисный матч, крутя головой из стороны в сторону.

– Мы живём в демократии. Точнее, в республике, – заметила Этти. – Строго говоря, Соединённые Штаты – республика, потому что это форма правления, при которой власть находится в руках народа и его избранных представителей.

– Генриетта Грейс Хоули, где ты набралась этих идей?

– Мама, это не идеи. Это факты. Это форма правления нашей страны.

Плечи Эдвины опали. Огорчённое выражение медленно заволокло её лицо:

– Этти… что мне с тобой делать? – девочка не была уверена, как ответить на этот вопрос. – Просто пообещай мне одну вещь.

– Какую, мама?

– Ты… ты… собираешься стать одной из этих… из этих… суф… суф…

– Суфражисток! – в каюту вошла Лайла.

– Ах, ты просто очаровательна! – воскликнула Эдвина, обращаясь к старшей дочери. На Лайле было тёмно-красное шёлковое платье с серебристой отделкой, косу украшал чёрный стеклярус.

«Очаровательна?» – подумала Этти. В облике сестры было что-то беспокойное. Этти что, единственная это заметила? Глаза Лайлы лихорадочно поблёскивали, шея была напряжена – она казалась почти наэлектризованной.

– Да, суфражисток.

– Я… я… – Этти не могла отвести взгляда от Лайлы. – Когда-нибудь я бы хотела голосовать, мама. Но не волнуйся. Не думаю, что это произойдёт. Не при моей жизни.

Лайла склонила голову набок:

– Определённо не при твоей жизни, Этти.

Этти почувствовала, как на неё накатывается холодная и тёмная лавина.

– Я готова отправиться на ужин, мама, немедленно.

– О, дорогая. А почему бы тебе не надеть серый бархат? Он чудесно сочетается с твоими глазами.

– Да, мама.

– Я пришлю Розанну заняться твоими волосами. Думаю, синие банты подойдут идеально.

– Да, синие – идеально. – Рассеянно согласилась Этти, всё не отводя взгляда от Лайлы, которая теперь поигрывала с рюшами на своём декольте.

Места за столом были тщательно распределены. Узнай Этти, что мама попросила стюарда капитанского стола посадить Клариссу рядом с молодым Сэмюэлем Эймсом из Добывающей компании Эймсов, она бы не удивилась. Тот объяснял ей «архитектуру» их последнего экскаватора. Этти никогда не думала, что экскаваторы – архитектура, скорее, что они помогают строителям создавать архитектуру. Для Эймсов же экскаваторы добывали золото. Со своими экскаваторами те стали богаче любых других горнодобытчиков, во всяком случае так говорил Гораций Хоули. Экскаваторы Эймсов прокладывали железные дороги поездам, начавшим пересекать материк почти полвека назад.