Встретимся у подножья Сакре-Кёр

– Мадмуазель, – профессор, конечно, не помнил её имени – сомневаюсь, что он вообще стремился запоминать имена студентов, – я бы все-таки посоветовал вам…оживить пространство полотна. Конечно, современные художники, эти ваши образцы для подражания, не ставят своей целью быть ближе к зрителю, быть понятным ему. Вы живете в иной парадигме, я уважаю ваши взгляды, но не забывайте о великом наследии классического европейского искусства! Вы все здесь модернисты, авангардисты, постмодернисты, и это прекрасно, но я бы хотел, как бы сказать, приобщить вас к чему-то вечному, к чему-то, что выше…

– Месье Алькман, а можно, пожалуйста, точнее? Что именно я должна исправить? – устало, и одновременно ехидно спросила Мириам.

Еще одна симпатичная черта: умение не давать себя в обиду. Особенно тем, кто выше тебя.

Профессор на секунду озадачился, кое-кто в аудитории нервно засмеялся, и я тоже не выдержал, и позволил себе улыбку.

– Я бы рекомендовал вам написать тут…корабль. Или парусник. Иначе ваша картина смотрится просто…большим куском картонки, который разрисовали густым, темно-синим маслом.

– Это гуашь и акварель, я ненавижу масло, во-первых, во-вторых, вы не заметили других цветов, а их здесь использовано семь, поскольку я считаю семерку священным числом, равно как и синий цвет – цветом сакральным, в-третьих, это и есть кусок картонки, разрисованный синим. Корабль тут не нужен. Картина, если вы слушали меня, называется «море выбора». Первоначальное название – «утонувший в море выбора», но я решила, оно звучит чересчур громоздко.

– Так и что вы пытались этим сказать? – настаивал профессор.

Мириам закатила глаза.

– Я изобразила повседневность. Повседневность – это море выбора, в котором мы все утонули, достигли дна, и превратились в скелеты, обросшие мелкими моллюсками, ракушками и прочей водной дрянью. Благодарю за внимание!

Мириам схватила полотно, прикрепленное к планшету, и резко зашагала к своему месту, нарочито выстукивая каблуками по полу.

– Поблагодарим мадмуазель…– профессор как будто сомневался, надо ли называть её имя, или нет, – за столь эмоциональное и яркое выступление, и продолжим работу. Я бы все-таки рекомендовал мадмуазель посетить королевский музей, и еще раз взглянуть на произведения старых мастеров…

– Да была я в этом чертовом музее раз десять, и во всех других музеях Европы, и знаете, я с гордостью признаюсь вам: я ненавижу музеи! – Мириам повысила голос, но не кричала. Полагаю, она полностью отдавала отчет своим действиям, и внутренне выверила каждое произнесенное только что слово.

– Что ж. Очень смелое заявление для художника. Но в душе вы, конечно, хотите, чтобы когда-нибудь и ваши картины оказались в музее? – иронично спросил месье Алькман. Кажется, он впервые посмотрел на Мириам с интересом.

– Нет. Я бы лучше открыла свой собственный музей. Знаете, как раз для всех тех, кто разрисовывает картонки синим цветом, и не хочет пририсовывать кораблик, чтоб внести немного смысла.

Почему-то это серьезное заявление, скорее похожее на отчаянный крик души, вызвало у наших сокурсников смех.

– Что смешного, идиоты? – спокойно обратилась Мириам ко всем, кто смеялся. Кого-то это позабавило еще больше, и тогда Мириам, качнув головой, ушла из аудитории.

– Да что с ней? – спросил кто-то.

– Английская истеричка.

– Я думала, она из Германии!

– Ну, значит, немецкая истеричка.

– Прошу вас, продолжим наше занятие. Вы все не понаслышке знаете, что художники – люди очень чувствительные, ранимые…

Еще один стереотип, который достается нам в придачу вместе с классическими канонами живописи. И в который мы сами почему-то так упорно верим, пытаясь быть какими-то сверхчувствительными, жить с надрывом, и вообще, вести себя как полные придурки.

– Мне надо написать пособие, с примерно таким названием «как выжить в Брюсселе, и не сброситься с ратуши», – хмыкнула Мириам, когда мы с ней после занятий сидели на скамейке под цветущими вишнями.

– Брюссель не так уж плох, – пожал я плечами.

– Город-музей, или город классического наследия. Хреново, когда ты приехал сюда из Дюссельдорфа.

– Все города одинаковые, – я хотел донести до Мириам мысль, что можно быть счастливым в любом городе мира, если у тебя есть любимое дело, деньги, и, пожалуй, любимый человек. Что города сами по себе ничего не значат.

– Ну, это уж что-то совсем наивное, – улыбнулась она. – Ладно, котик, что будем делать с нашей прекрасной жизнью в этом безнадежно прекрасном Брюсселе?

Мириам достала пачку сигарет, еще новую, торопливо сняла обертку, и так же торопливо закурила.

– Ты же говорила, что бросила, – с легким упреком заметил я.

– А к черту. Это оказалось не так просто, как я думала. Я все еще не могу избавиться от этого образа, засевшего в голове – образа меня курящей. Реальность всегда начинается с нашего представления, знаешь? Если хочешь, чтоб что-то случилось, для начала вообрази это.

– Так сработает только с сигаретами и алкоголем. Если ты начнешь думать о себе, как о курильщике, или об алкоголике, конечно, со временем ты им станешь, – улыбнулся я.

– Дурак, – Мириам выпустила мне в лицо струю дыма.

– Может, сходим в какой-нибудь музей? Посмотрим на работы старых мастеров? – я взял у Мириам сигарету, и тоже закурил.

– Может, хотя бы ты не будешь издеваться надо мной? Я видела, с какой физиономией ты сидел там, и смотрел на меня. Как всегда, думал о том, какая я глупая, и как иногда неплохо быть таким пробивным и глупым человеком, а?

– Вовсе нет, – я не выдержал, и засмеялся.

– Ну вот. В итоге, все оборачивается так, что и друзья издеваются над тобой. У меня, Мартин, депрессия, к слову, и все, что угодно, причиняет мне боль. Так что твой смех – это как если бы мне нож засадили в спину.

– Мириам, будь проще. Посмотри, какая хорошая сегодня погода, и как красивы улицы, когда деревья цветут…

– О господи, как будто бы это кому-нибудь помогает по-настоящему! – выдохнула она. – Кстати. А ты знаешь, что наш гениальный Анри пытался пару недель назад прикончить себя?

Я сморщился. Судя по интонации Мириам, эта информация носит предельную важность, а я, хоть убей, не мог вспомнить, кто такой Анри.

– Ты, конечно же, забыл Анри? – раздраженно произнесла Мириам, когда я не отреагировал должным образом на её новость. – Анри Лакамп, ходит с нами на теорию живописи, графику и колористику. Помнишь, он еще стипендию у меня из-под носа увел? Такой, мерзкий на вид парнишка, с репутацией подающего способности…