Вторая жизнь Арсения Коренева книга третья
Шрифт:
— Что-то вы, Арсений Ильич, нынче особенно серьёзный, — отметил Владимир Борисович, когда мы пождали друг другу руки и присели на лавочку.
— Да тут такое привиделось… Я записал, как обычно, вот, держите, — я протянул ему лист. — Но всё же хочу рассказать, чтобы и вы, так сказать, прониклись.
— Готов внимательно выслушать, — тоже стал серьёзным Шумский.
— В общем, увидел какие-то горы, дорога между гор, по которой едет колонна советской военной техники. На бортах танков и бэтээров сидят наши солдаты. Правда, вместо пилоток на головах у них высокие кепки с козырьками цвета хаки и светлые панамы со звёздочками. А следующая картина — уже горящие танки с бэтээрами и трупы наших солдат. Между которыми
Один из них снял с пояса длинный нож, по виду кривой кинжал, наклонился над трупом советского солдата, и начал что-то делать. Я видел только его спину. А потом он выпрямился и со смехом показал всем отрезанную голову, ещё и позируя на фотокамеру. И это была голова…
Я сделал паузу, упёршись взглядом в асфальт, словно мне было трудно говорить, при этом буквально физически чувствуя, как напрягся Шумский.
— Ну, что там с головой? — спросил он слегка севшим голосом.
— Это была голова вашего сына, — наконец на выдохе произнёс я.
После чего набрался смелости и посмотрел собеседнику в глаза. Лицо подполковника напоминало посмертную маску. Он глядел на меня немигающим взором, кадык дёрнулся вверх и снова опал.
— Это был точно Виктор, вы ничего не напутали? — наконец тихо произнёс он.
— Девяносто девять процентов против одного, — уверенно ответил я. — Я даже маленький шрам на подбородке разглядел, точно такой же, как у вашего сына.
Шумский посмотрел на малыша, которого выгуливала бабушка в синем полиэтиленовом (видно, на случай дождя) плаще. Внук с радостными воплями, оседлав трёхколёсный велосипед, носился вокруг установленного на двухметровом постаменте бюста Лермонтова. Я даже немного парнишке позавидовал. Никаких тебе забот, ходи в детский сад да глотай манную кашу.
— Может, это и не провидение было, — постарался я всё же сделать вид, что утешаю Шумского. — Там дальше ещё кое-что было.
— Что? — сквозь стиснутые зубы спросил чекист, медленно повернув голову в мою сторону.
— Демонстрации, явно зарубежные, где люди несут в руках плакаты и громко протестуют. На плакатах на английском написано… Дайте вспомнить, — я наморщил лоб. — Да, насколько я смог понять, они протестовали против ввода советских войск в Афганистан. И заключительное видение… Стадион «Лужники», открытие Олимпийских Игр, Брежнев поздравляет с этим событием всю мировую общественность. При этом отсутствуют флаги многих стран: США, Великобритании, Франции, ФРГ… С чем это связано, я не знаю, у меня только догадки.
— Догадки? — переспросил Шумский.
— Ага, они самые. Вернее, догадка. Я тут на днях в газете заметку прочитал, что в Афганистане случился переворот. И, исходя из своих видений, могу предположить, что в эту страну будут введены наши войска. Не знаю уж, попытаться восстановить свергнутый режим или наоборот, защитить новый… И этот ввод обернётся для нас тем же самым, чем когда-то для американцев обернулся Вьетнам.
На этот раз молчание затянулось. Шумский, опёршись локтями о колени, спрятал лицо в ладони, я же переключил своё внимание на парочку, занявшую лавочку напротив нас по другую сторона бюста поэта. Лет по семнадцать-восемнадцать ребятишкам. Вот ведь, голубки, щебечут о чём-то своём, мило улыбаются, глазки горят любовью… Эх, молодость!
— Так вот, значит.
Владимир Борисович смотрел прямо перед собой, на того же мальчугана на велике. По его виду я понял, что принято какое-то решение. Может быть, он и не уверен в моём прогнозе относительно Афганистана, однако внешне Шумский походил на человека, знавшего, что он будет делать, во всяком случае, в ближайшее время.
— Так вот, значит, — повторил он и повернулся ко мне. — А всё, что вы мне сказали, записано на бумажке?
Он похлопал
себя по груди, где во внутреннем кармане лежала моя «докладная записка». Я кивнул, он тоже кивнул.— Понятно… Что ж, я принял к сведению, будет о чём поразмыслить на досуге. А вы, Арсений Ильич, о своих видениях, как мы и договаривались — никому. Ни единой живой душе.
На том и расстались. Вечер и весь следующий день пришлось коротать в одиночестве — Маринка умотала с однокурсниками на выходные в агитпоход по Бессоновскому и Городищенскому районам. Была мысль махнуть в больницу, но вместо этого субботним вечером пошёл на футбол, поболеть за «Гранит», выступающий во II лиге. В этой новой жизни на футбол ещё ни разу не ходил, решил восполнить пробел. Накричался от души вместе с полутора тысячами болельщиков, пришедших поддержать свою команду на стадион велозавода, даже малость осип. В итоге игра с «Металлургом» из Выксы завершилась со счётом 1:1.
Омрачила матч травма, полученная пензенским нападающим Александром Комиссаровым незадолго до финального свистка. Будущий многолетний тренер «Зенита», как будет называться команда с 1991 года, покинул поле при помощи товарищей и врача команды, прыгая на одной ноге.
— Ах ты ж чёрт, сломали Сашку, — в сердцах воскликнул седой болельщик рядом со мной.
— Хорошо, если не «кресты», а то полгода лечиться будет, — добавил другой.
Закончилось всё тем, что я заглянул в раздевалку «Гранита», и сказал, что в понедельник — а к тому времени рентген уже наверняка сделают — жду Комиссарова у себя в кабинете иглорефлексотерапии.
— Риска никакого, — пояснил я футболисту, врачу и главному тренеру, собравшимся здесь же. — А шансы на быстрое восстановление в случае серьёзной травмы возрастают многократно.
В понедельник Комиссарова привезли ко мне. Худшие предположения подтвердились — разрыв крестообразных связок колена. Одна из самых страшных травм у футболистов, хуже только перелом, да и то не всегда.
Почти тридцать минут ушло на восстановление связок, такой вот получился затянувшийся сеанс иглоукалывания. Как следствие — игрок здоров, хоть сейчас на поле, а я остаток дня боролся со сном и слабостью. На такие случаи у меня под рукой теперь всегда была плитка шоколада, который частично восполнял затраченную на исцеление энергию. Но ещё лучше полноценный обед, после которого слабость почти ушла, оставив только желание как следует выспаться.
— Что это вы, Арсений Ильич, какой-то странный? — язвительно поинтересовался Романовский, встретив меня в больничном коридоре. — С утра на планёрке вроде бы свежее выглядели.
— Отдаюсь своему делу с полной самоотдачей, не жалея себя, — съязвил в ответ я.
Романовский слегка набычился:
— То есть вы хотите сказать, что остальные делают свою работу спустя рукава?
— Ничего такого я не говорил, Андрей Сергеевич, это уж вы сами себе что-то придумываете. Извините, у меня сейчас очередной сеанс иглорефлексотерапии, должен Остапенко прийти со своим нейрофиброматозом. Спасать надо человека.
— Ну-ну, идите, спасайте… спаситель.
В этот день помимо прочего меня одолевали мысли о грядущей Перестройке, которую всего через семь лет устроят Меченый и его камарилья. Главным в этой своре я считал Александра Яковлева, которому как следует «промыли» мозги во время стажировки в Колумбийском университете в США. Вот бы поработать с этим «прорабом Перестройки», уж я бы придумал, что в его организме следует «поправить» так, чтобы он стал под себя ходить и думать забыл о политике. Вот совершенно не было бы жаль эту мразь. Однако добраться до него не было абсолютно никакой возможности, потому как в настоящий момент Яковлев исполняет обязанности посла СССР в Канаде. Укатил туда в 73-м, вернётся в 83-м, и примется за работу, засучив рукава. Наворотит такого, что долго ещё потомкам аукаться будет.