Второй выстрел

Через пару дней нас навестили сотрудники уголовного розыска. К тому времени я еще не успел очухаться, и все лица вокруг виделись мне сквозь пелену тумана, расплывались, кружились, появлялись и пропадали… Среди прочих мелькнуло лицо человека по фамилии Мышкин. В тот момент он не вызвал у меня особой симпатии. Во-первых, у него во взгляде было что-то тяжелое, странное… А во-вторых — смешно сказать — мне не понравились его руки: маленькие, изящные — наверное, аристократические, но какие-то очень уж не мужские. Как я успел это заметить — не знаю. Спросите меня, к примеру, в чем он был — я бы не смог ответить. А руки почему-то запомнил. (Между прочим, насчет мужества, как впоследствии выяснилось, я сильно заблуждался…)

Вопросы задавали разные. Насчет отцовского поведения — не было ли в последнее время странностей, насчет опасений, страхов и врагов. С кем в последнее время общался? Не говорил ли чего необычного? И так далее и тому подобное… И вот поди ж ты — я искренне старался припомнить все, что знаю, но ни таинственное письмо, ни открытка на «Фауста» в тот момент не пришли мне в голову. Но это было еще не все. Следующим номером программы стали вопросы о том, где кто из нас провел тот самый вечер. Алиби, одним словом. Я был в таком отупении, что сначала даже не удивился. Алиби, между прочим, было только у меня. Я провел весь вечер с приятелями, в музыкальном клубе. Проверить это не составляло никакого труда. И мать, и Саша были дома, но друг друга не видели. Наша квартира достаточно велика, чтобы при желании в ней не сталкиваться, ну и сортир, как положено — при каждой спальне. Саша, правда, был с Петькой. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что Петька пожаловался на боль в горле, выпил горячего молока с медом и заснул в самом начале девятого. Спектакль же начался в восемь с минутами. Так что при желании можно было взять такси и поспеть как раз к тому самому моменту. Неясно, правда, как Саша мог рассчитывать на то, что Петька приболеет и заснет — и тем не менее, алиби в собственном смысле слова у него не было.

Мать что-то такое делала у себя в кабинете и около десяти — в обычное время Петькиного укладывания — зашла пожелать ему спокойной ночи, но до этого у нее была масса времени и возможностей проехаться до театра туда и обратно.

Я слушал-слушал все это — и вдруг спохватился.

— Постойте, — сказал я, обращаясь к Мышкину (именно он оказался в это время поблизости). — Если ответственность взяли на себя асфоманты, то при чем здесь мы и наше алиби? Почему вы допрашиваете нас, вместо того чтобы разбираться с ними?

— Асфоманты — это не наш профиль, — вежливо пояснил Мышкин. — Этим занимается служба безопасности, управление по борьбе с терроризмом.

— Ну хорошо, — продолжал настаивать я. — Это понятно. Но все-таки мы-то здесь при чем?

— Видите ли, — с неохотой проговорил Мышкин, — дело в том, что там был не один выстрел, а два… Я хочу сказать — стреляли двое…

— То есть как?! — оторопел я и впервые за последние дни почувствовал, что просыпаюсь. — Как это — два?

— Да-да… — подтвердил Мышкин. — Вот такой бред. Два выстрела одновременно. Ну то есть — почти одновременно… С разницей в несколько секунд. Как только взорвалась первая бомба. Оба использовали, так сказать, пик суматохи…

— Н-но… но ведь… убил-то кто-то один… — растерянно пролепетал я.

— Вы правы, — согласился Мышкин. — Тут вообще-то юридический казус. Смертельным оказался уже первый выстрел. Казалось бы, можно заняться им — и этим ограничиться. Ведь убийство уже свершилось. Но… дело в том, что второй выстрел тоже был бы смертелен, если бы был первым… Я понятно объясняю?

Я беспомощно кивнул.

— Ситуация сама по себе настолько нестандартная, что вначале никто не понимал, что делать. Такое, знаете ли, очень редко встречается, чтобы двое стреляли практически одновременно. Так вот, я говорю — можно было ограничиться расследованием первого выстрела, собственно смертельного… Но ведь второй стрелок, по сути дела, тоже был убийцей — ему просто не повезло… То есть… — он явно смутился. — Везение здесь, конечно, ни при чем… Я хочу сказать — обстоятельства сложились так, что он никого не убил, поскольку его опередили… В общем, решили вторым тоже заняться.

Я потряс головой, пытаясь разогнать туман и рассуждать логически.

— Ну хорошо, второй выстрел — ладно… Но почему первым занимаются одни, а вторым — другие? Какая разница я не понимаю? И почему вы говорите, что это такая уж редкость? Сколько раз я в кино видел: выскакивают двое и прошивают жертву сразу из двух автоматов… Ну асфоманты для надежности выстрелили дважды, ну и что? При чем здесь мы — и вы тоже?

— Нет, Владимир Владимирович…

— Володя, — перебил я. Не то чтобы мне хотелось фамильярности — отнюдь. Просто я не привык, чтобы ко мне обращались по имени-отчеству, и всегда чувствую себя при этом немножко Маяковским.

— Хорошо — Володя… Видите ли, Володя… Второй стрелявший едва ли мог быть асфомантом. Я хочу сказать: едва ли оба могли принадлежать к одной и той же организации. Первый выстрел был сделан издалека, из очень современного оружия, с оптическим прицелом. Второй — с близкого расстояния, из допотопного револьвера, в затылок. Первое оружие брошено на месте — все, как положено. Второго пока не нашли…

Знаете, что я вспомнил, пока он все это говорил? Ленту Мёбиуса! Весь этот дурацкий разговор и то, что отец бормотал потом, у себя в кабинете. Какое-то мне померещилось смутное сходство. Наверное, надо было тогда же поделиться с Мышкиным… А я подумал, что в голову лезет черт знает что, и отогнал эту мысль как не имеющую отношения к делу.

Соображай я чуть лучше, я бы, наверное, задал такой вопрос: «И что из того, что стрелявших было двое? Почему из этого следует, что нужно цепляться к нам?» Иными словами: «При чем здесь все-таки мы?»

Но его сообщение вызвало в моей голове — и без того уж дурной — окончательный сумбур, я растерялся — и не спросил.

Этот разговор оставил у меня странный осадок — ощущение незаконченности, что ли… Как будто мы с ним о чем-то недоговорили… Может быть, из-за этого недосказанного Мёбиуса, а может, из-за чего-то другого. Почему-то мне казалось, что я должен разыскать его и поговорить с ним еще раз. И я пришел к нему, но гораздо позже… А тогда я все ждал, пока прояснится голова, и, кроме того, вдруг оказался по горло занят — у меня появилась новая и непривычная обязанность.

(Только что перечитал этот кусок и подумал, что вышло как-то уж очень сумбурно. Ну что это значит — «мелькнуло лицо… Мышкина»? Надо было как-то по-другому. Рассказать, как он вошел, как представился, что сказал… А то: ах, извините! Ах, у меня память отшибло! Хотя… Беда-то в том, что ее у меня и правда отшибло. Не помню я, как он у нас очутился, не помню, с чего начал… Может быть, имело бы смысл все сочинить — разные мелкие детали, не затрагивая, разумеется, самого сюжета. Но… У меня другая идея. И вот еще что. Если вместо связного рассказа четкой картины получились осколки, как в калейдоскопе — то ведь это полностью соответствует моим тогдашним ощущениям. Может, это не так уж и плохо? Не знаю… Опыта у меня, как уже было сказано, никакого. Пусть остается, как есть. Поглядим, что получится…)

ГЛАВА 5

А занят я был вот чем: я утешал Ольгу. Она позвонила мне дня через три после похорон и попросила заехать. Почему именно меня — не знаю, могу только догадываться. С некоторой точки зрения, я был последний человек, которого следовало приглашать в такой ситуации… Хотя… приглашать всех прочих рыцарей тоже было совершенно невозможно. Ну кто из них захотел бы разделить с ней ее горе? А я, по крайней мере, имел непосредственное отношение к тому, кого она любила. И потом, у меня довольно мягкий характер… В общем, все это гипотезы, а факт остается фактом: она позвала именно меня и, когда я приехал, заговорила со мной так, словно подразумевалось, что я все знаю и наверняка ей сочувствую. В этом была какая-то беззастенчивость — как будто я сам не был влюблен в нее, а ее возлюбленный не был моим отцом… Но Ольге было не до психологических тонкостей — она лихорадочно искала соломинку, чтобы ухватиться. Что касается меня, то мои чувства совершенно переменились…

Эта перемена меня и самого удивила. Конечно, эта Ольга не имела ничего общего с той, которую я привык видеть раньше. Эта Ольга была тихая, заплаканная и напуганная. Весь лоск куда-то соскочил, повелительные интонации и уверенные манеры куда-то подевались. Но человек-то ведь остался… Я вдруг с изумлением обнаружил, что не испытываю к ней никаких чувств, кроме, разве что, жалости… Выходит, я был влюблен не в нее, а в эффектную оболочку? Ведь это примерно то же самое, что влюбиться в Одетту, а потом разлюбить ее лишь за то, что дома она ходит без пачки и моет посуду… Получается, что я был круглый дурак!.. Ну да ладно, не в этом, в конце концов, дело… И все же я чувствовал себя с ней повязанным и не мог не откликнуться на призыв о помощи. Расстановка сил полностью переменилась. Раньше я был для нее ребенком, сопливым воздыхателем, которого не стоило воспринимать всерьез. Теперь я словно внезапно повзрослел, а она превратилась в ребенка. Бог ты мой, как я был бы счастлив каких-нибудь несколько дней назад!..