Вторжение

— Ни чуточки! — восклицает дочка и, задумавшись, тянет грустно: Папа, а почему мы киску нашу не взяли? Она теперь плачет.

Совсем неожиданно с места срывается Алешка.

— Что мы забыли! Что забыли!.. — восклицает он. — Папин портрет не сняли. Мама… все торопила!

— И утюг забыли, — добавляет упавшим голосом мать, как будто речь идет о чем–то значительном.

В купе появляется мужчина, полный, в темно–синем френче, в фетровых валенках. Света напрасно убивалась, заглядывая на верхнюю полку, где лежали оставленные кем–то вещи, — хозяин нашелся. И видать, добрый, потому что не успел поздороваться, как полез в свой потертый брезентовый саквояж и подал ей крупное, полосатое яблоко.

— Возьми, девочка. Это с наших яблонь, — сказал он.

Света смутилась, беря яблоко, и мать вынуждена была заметить:

— Что нужно ответить, когда дарят?

— Спасибо, — слегка поклонилась девочка, радуясь: у дяди нашлось яблоко и для Алешки, так что не придется делить с ним пополам. Свете хочется не только благодарить дядю, но и похвалиться, что она знает песенку про ежа и даже умеет писать буквы. Но дядя, кажется, не настроен ее слушать, потому что он щиплет себе усы и разговаривает с папой.

— Гляжу, переезжаете. Суетное это дело!

— Нет, дядя, на поезде так ин–те–рес–но! — вмешивается Света и даже подпрыгивает на мягком диване.

— Умница, — говорит дядя и, помолчав, пускается в рассуждения: — Я по себе сужу… Хоть и пуща кругом, болота, а доведись переезд… К примеру, выдвижение… Ни за какие гроши не соглашусь! Намыкался в свое время, когда в солдатах был.

— Значит, тоже служили в армии? — спрашивает Екатерина Степановна.

— Приходилось, — кивает человек во френче и потирает рукой лоб. Правда, много воды утекло с той поры. В гражданскую, под началом Буденного, на шляхту ходил!

— Дядя, а вы самого Буденного видели? — нетерпеливо спрашивает Алеша, которому всегда интересно слушать про войну.

— Бачил, — оживляется он. — Вот как с вами, товарищ комбриг, за одним столом сидел. Разные операции обмозговывали… Он же мне опосля, когда я по ранению списывался, саблю в награду подарил…

— Папа, а ты видел Буденного? Видел, да? Вот здорово! Расскажи, папа, — просит, сверкая восхищенными глазами, Алеша.

Но папа, как видно, не настроен ворошить в памяти прошлое, к тому же не любитель он похваляться заслугами даже в семейном кругу. Пообещав сыну рассказать в другой раз, Николай Григорьевич спросил попутчика:

— Далеко едете?

— В Гродно.

— И мы туда едем! — восхищенно сообщает Алеша.

— Значит, соседями будем. Вот приедешь ко мне в колхоз, я тебя на рысаке покатаю. Жар–конь! Прямо так и спрашивай: мол, мне к председателю колхоза, в гости…

— Найду! — с готовностью произносит Алеша и смотрит на мать, словно спрашивая, можно ли будет ему поехать. Мать улыбается.

— Дядя, а как вас зовут? — спохватывается Алеша.

— Наше село зовется Криницы. А фамилия моя Громыка, Кондрат Громыка. — Он порылся в боковом кармане френча, достал документ, как будто с военными без этого и обойтись нельзя.

— Зачем это? — усмехнулся Николай Григорьевич. — Давайте лучше поближе познакомимся, — и назвался сам, протянув руку.

Поезд не менее часа шел без остановки, потом как–то сразу сбавил ход, медленно перестукивал колесами на стыках рельсов и наконец остановился. Громыка попросил у жены комбрига бидончик и поспешил на станцию. Вернувшись, осторожно поставил на откидной столик бидончик с пивом.

— Угощайтесь, братки. Свежее, при мне бочонок открыли, — сказал Громыка и хотел налить в стакан, но Шмелев придержал его руку:

— Постой. Мы сейчас приготовим ужин по всем правилам. — И поглядел на жену: — Катюша, достань–ка нам что–нибудь из корзины.

Екатерина Степановна посмотрела мужу в глаза и протяжно сказала:

— Коля, бутылочку винца надо бы раскупорить. Я тоже за компанию. Она посмотрела на Громыку как бы извиняясь: — Верите, почти год ждала его и в рот ни капельки не брала.

— О чем разговор! — заулыбался Николай Григорьевич и вынул из–под сиденья два чемодана, составив их посреди купе в виде столика.

Затем Екатерина Степановна достала салфетку и накрыла чемодан. На столике появились колбаса, коробка паюсной икры, нарезанная ломтиками семга, мандарины…

Откупорив бутылку, Николай Григорьевич предложил жене выпить рюмку коньяку, но Екатерина Степановна отказалась, попросив вина.

— Неволить не буду. Давайте–ка с вами, товарищ Громыка.

— За вас, сябры! За наше доброе побратимство! — поднял стакан Громыка. — Коли ласка, бувайте у меня.

— Заглянем. У вас, говорят, бульба добрая, — улыбнулась Екатерина Степановна.

— И горилка тоже. Но вас, военных, не удивишь. Всякое повидали. А я вот поглядел на ваши кули да на хлопоты и подумал: чему завидовать? Жалость берет… Не приведи — избавь!

— Завидовать, конечно, можно… Все–таки в деньгах мы не урезаны, сказала Екатерина Степановна.

— Что гроши! Они как вода — нынче есть, а завтра нема, — продолжал Громыка. — Гляжу вот — все, наверное, промотали. После каждого переезда хоть сызнова жизнь зачинай.

— Что верно, то верно, — согласилась Екатерина Степановна. — Мы уже девятый раз переезжаем.

— За сколько лет?

— Да за восемнадцать, — Екатерина Степановна поглядела на мужа. Верно, Коля? Вроде бродячей труппы кочуем…

— Те под дождем, а мы в вагонах, — отшутился Шмелев.

— Наша крестьянская жизнь тоже неспокойная, — продолжал свою мысль Громыка, — а на одном месте обживешься, врастешь в землю, как корень, и ничто тебе не страшно. Окромя того, бережливее. Купил стул и знаешь долго вещь стоять будет. А там огород свой, садик. Зимой к столу моченая антоновка… Благодать!

— Не я ли тебя уговаривала, — вмешалась Екатерина Степановна, поедем на село, хоть к моим родичам. Будем растить зерно. Удобств, конечно, меньше, зато спокойно. На свежем воздухе, кругом зелень… Я вот вспомню, как под теплым дождиком босой бегала — сердце замирает от радости.

— Настроеньице! — перебил муж. — А кто же должен за нас служить? Человека с ружьем, его, знаешь, на Западе побаиваются.

— Правильно! — поддакнул Громыка. — Когда видишь военных, особливо если танки проезжают, как–то сильнее себя чувствуешь. Думаешь, не зря трудишься, поднимаешь хозяйство, есть у нас кулак супротив чужеземцев. — А помолчав, спросил: — Извиняюсь, товарищ комбриг, а как там, в верхах, насчет войны балакают? Ежели не секрет, понятно…