Вторжение

— Очень. Бывает, что и на огороды, прямо к дому подходят. И клыки у них во какие! — Он присел на корточки, изобразил на пальцах клыки. Она вскрикнула, и тотчас прыгнула к нему на шею.

В сенцы кто–то вошел, потопал сапогами, видимо, обивая снег, и едва открылась дверь, как Шмелев встал и шагнул навстречу Гребенникову.

— Батенька мой! Ну–ну, заходи!

Гребенников немного постоял, разглядывая комнату.

— Познакомься, Катюша. Наш комиссар, — сказал Николай Григорьевич и с той же веселостью добавил: — Ну, а это мой выводок.

Гребенников задержал пытливый взгляд на мальчике, смерил его с головы до ног. Он не по летам вытянулся и, словно боясь своего роста, заметно сутулился. У него были большие хмуроватые глаза, топорщился коротко подстриженный хохолок, нос был с приметной горбинкой. "Как ястребок", подумал Гребенников, а вслух заметил:

— Шмелевской породы!

Разговор за столом велся о всякой всячине: то перекидывался на дальние берега Невы, то касался самых будничных армейских дел.

— Выводы инспекции не присылали из округа? — спросил Николай Григорьевич.

Гребенников покачал головой и, намереваясь что–то сообщить, повел глазами по комнате, как бы давая понять, что говорить в присутствии даже его жены неудобно. Екатерина Степановна поняла намек, быстро оделась и ушла с дочкой гулять во двор. Следом за ними, важно повесив на грудь бинокль, выбежал и Алеша.

— О главном я тебе не сказал, — оставшись наедине, озабоченно сказал Гребенников. — У нас большие перемены.

— В чем?

— Пришло указание сдать коней, упряжь, повозки. И оружие. Да–да, придется нам прощаться с трехлинейкой, — добавил Иван Мартынович, поймав настороженный взгляд комбрига.

— Взамен что дают? — отрывисто спросил Шмелев.

— А пока ничего. Только сулят…

— Как ничего? — вырвалось у Шмелева. И он вскочил упруго, словно подкинутый кверху пружиной. Глаза его в одно мгновение стали жесткими и неприязненно колючими.

Встал и Гребенников.

— Кому это взбрело в голову? — закричал почти в бешенстве Шмелев. Что делают! Что делают! Да ты знаешь, на что нас толкают?.. Это же обезоружить дивизию! — порывисто взмахивая руками, горячился Николай Григорьевич. — В такое время всякое может случиться… И тебе–то, комиссару, совсем непростительно! Только лозунги изрекаем о бдительности. А для нас это не лозунг, а реальность. Конкретная реальность!

Гребенников смотрел на комбрига исподлобья, смотрел не моргая, затем выпрямился и сказал:

— Ну, а разве наверху люди не понимают этого? Мы с тобой исполнители, так сказать, сошки…

— Не прибедняйся, — перебил ледяным тоном Шмелев. — Случись что, нас за шиворот потянут в трибунал… Нет, я этого не оставлю! Сейчас же, немедленно отменить! — Шмелев шагнул в прихожую, где стоял телефонный аппарат, но Гребенников осторожно взял его за руку.

— Погоди. Это не телефонный разговор, — заметил он и потянул комбрига в комнату. Сели за стол. Дав Шмелеву немного остыть, Иван Мартынович заговорил:

— Николай Григорьевич, не кипятись, дело поправимое… Сгоряча не надо. Люди разные, возьмут и раздуют…

— За правду бороться не страшно, а если прятать ее, правду–то, она обернется ложью… Великим обманом против нас самих, против народа.

— Все это верно, — согласился Гребенников. — Но побереги себя, не рви нервы.

— А как же иначе? Молчать? Смириться? Нет, так не пойдет! Совесть моя чиста. Перед собой, перед другими.

Шмелев на время умолк, хотел понять, в чем же причина его недовольства, почему, наконец, многое из того, что он видел в действительности, вызывало в нем протест, осуждение. Ведь, в сущности, и генерал Ломов, и он, командир дивизии, как и многие другие, служат одному делу. "Странно. А подход к вещам разный", — поймал себя на мысли Шмелев и вновь вспомнил разговор о пеших посыльных, о чрезмерном увлечении строевой маршировкой. А вот теперь вместо настоящей перестройки отбирают все, а взамен ничего не дают.

— Почему нас тянут назад — не пойму. Требуют перестроить обучение, всю армию на новый лад, а на самом деле цепляются за старинку, — говорит Шмелев, чувствуя в этом какую–то необъяснимую причину. — А может быть, виной всему привычка, сила инерции? Ведь бывает так: когда–то человеку удался прием. И от этого приема он потом танцует всю жизнь, как от печки. Ну, допустим, укрепили веру во всемогущество позиционной борьбы, в движение пеших колонн и топчемся на месте. А в трудный момент спохватимся!.. Противник может навязать нам новые приемы борьбы. А мы что ему противопоставим?

— Затем и перестройка ведется, — вставил Иван Мартынович.

Шмелев прищурился:

— Перестройка! Пеших посыльных требуют готовить, солдат обучаем на грудки сходиться, чтоб штыком колоть!.. Опасность даже не в том, что много военных живет старыми привычками, находится во власти инерции. Опасность в том, что мы не учитываем, к чему это приведет в будущем. Ты понимаешь? Отдуваться–то нам своим горбом, кровью большой… Мы давно стоим на пороге новых средств и методов борьбы, но никак этот порог не переступим. И если бы меня спросили, что сейчас опаснее всего, я бы ответил: старый прием, сила инерции, которая мешает нашему движению…

Наступила долгая пауза.

Уходя, Гребенников сочувственно поглядел на комбрига и тихо проговорил:

— Успокойся, Николай Григорьевич, что в наших силах — сделаем. А жизнь надо беречь, она, брат, один раз дается.

— Ну–ну, — устало улыбнулся Николай Григорьевич. — Мы с тобой еще доживем до того времени, когда сломаем хребет последнему врагу. А что касается меня, тут ничего не, поделаешь, таким, видно, уродился, да и нервы взвинчены…

Стоило только Гребенникову уйти, как Шмелев торопливо оделся и зашагал в штаб. Долго ждал Гнездилова. Он был в учебном городке, и пришлось послать за ним дежурного. Разговор между ними был кратким. Слушая, Гнездилов как–то странно вытягивал шею, будто хотел выпростать ее из узкого воротника, и наконец сказал:

— Я не в силах отменить, Николай Григорьевич. Стоит только прекратить сдачу имущества, как потребуют объяснений.

— Пока я командую дивизией, делайте как вам велено! — строго бросил Шмелев.

— Есть! — по привычке приложив к голове руку, угрюмо ответил Гнездилов. Лицо его в эту минуту выражало вынужденную покорность и скрытую неприязнь.

"А шут с ним, пусть дуется", — подумал Шмелев и наказал, чтобы до его возвращения из отпуска никакой ломки в дивизии не делать.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На другой день Шмелев, желая развеяться, собрался побродить с ружьем. С особым раденьем протер он отливавшие синью стволы, несколько раз вскидывал ружье к плечу, приноравливаясь. Тем временем Алеша ходил по пятам за матерью, весь в слезах, просил, чтобы она разрешила поехать с отцом, и в конце концов ей это надоело — отпустила.

Сборы были недолгими. На машине сразу выехали за черту города. Потянулись поля с кое–где проступавшим из–под снега живником. День обещал быть теплым: ветра почти не чувствовалось, начинало припекать солнце. И чистый зимний воздух, пахнущий почему–то арбузами, и молодые елки, которые, не боясь ни морозов, ни снега, весело бежали по обочинам и махали зелеными ветками, — все это успокаивало Шмелева.