Вторжение

— Что думают в верхах — нам неведомо, — после недолгой паузы ответил Шмелев. — А на границе, если по правде сказать, неспокойно.

Слушая, Екатерина Степановна присмирела, глаза ее стали задумчиво–грустными. Это заметил муж, легонько похлопал ее по плечу.

— Ну чего ты? Испугалась?..

— За себя я не тревожусь. Вон дети, — вздохнула она.

— Переживать не стоит, — попытался успокоить и Громыка. — У нас армия сильнющая, сами знаете. В случае ежели сунутся германцы, согнем их в дугу.

Шмелеву нравилось, что вот обыкновенный труженик знает нашу силу, уверовал в нее. И однако, комбрига удивило, что этот простой, не искушенный в мудростях политики сельский житель назвал своими врагами не кого–нибудь, а немцев, и это в то время, когда с Германией у нас добрососедские отношения, даже заключен пакт о ненападении.

— Почему же вы считаете, что могут напасть германцы? — спросил, загадочно щуря глаза, Шмелев.

Громыка ответил не сразу.

— Чего же пытаете меня, товарищ комбриг? — через силу улыбнулся Громыка. — Сами–то больше меня знаете… Им наша держава, как нож у горла.

Оба они, не уговариваясь, принужденно прервали неприятный разговор о войне и вышли в тамбур покурить. Поезд мчался полным ходом, за окном проплывали снежные просторы. Почти на всем пути рябили в глазах щиты, вокруг которых лежали крутобокие сугробы.

— Значит, нет им веры? — спросил вдруг Громыка, отвернувшись от окна.

— Кому?

— Ну, им, пруссакам!

Шмелев не ответил, только сбил с папироски пепел.

Опять молчали, глядя в окно, по краям выстеганное инеем.

Тихи и безмолвны поля. Искрится в лучах предзакатного солнца снег, и так кипенно–бел, что нельзя смотреть на него долго — слепит глаза.

К самому полотну железной дороги подступила речушка. Над ней зябко склонились обледенелые ветлы, русло сдавили овраги и сугробы, но наперекор всему течет, извивается река и на морозе ей, кажется, не холодно: видно, как над водой поднимается пар.

Дорогу обступили елки. Под ними, в затишке зияют маленькие снежные ущелья — так и кажется, вот–вот выбежит оттуда зайчишка, с перепугу перевернется раза два в снегу и пойдет вскачь по полям, держа путь хотя бы вон в тот березовый подлесок.

— Эх, сейчас бы ружьишко — и по следу! — оживился Шмелев. — У вас как насчет охоты?

— Добычливая, — ответил Громыка и заинтересованно посмотрел на комбрига: — Бачу, и по части охоты мы с вами одним лыком шиты.

— Выходит, так, — улыбнулся Шмелев. — У вас какой марки ружье?

— Какая там, леший, марка! Самопал. Но бьет, как громадная артиллерия.

— И не боитесь — стволы разорвет?

— Стволы прочные, их еще дед мой закаливал, — сказал Громыка. Только в грудь дюже отдает, и в ушах потом от звона ломоту чую.

Они долго бы еще говорили, но вышел в тамбур Алеша и сказал, что мама зовет пить чай с домашним вареньем.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Шмелев селился в заурядном деревянном доме, крытом потемневшей от времени дранкой. Дом стоял на окраине, Неподалеку от военного городка, и эта близость к расположению полков, к бойцам как раз и привлекала комбрига. Он мог в любой час дня и ночи пройтись в городок. И сегодня, приехав на рассвете, Шмелев захотел побывать в казармах.

— Ты устраивайся, Катюша, а я схожу.

— Куда тебя в такую рань понесет?

Николай Григорьевич взглянул на часы. Пошел седьмой час. Потом, как бы желая убедиться, посмотрел в окно. И хотя еще все скрывала темнота, виден был только зимний белесый туман, рассвет вот–вот должен был рассеять ночную хмарь.

— Пойду проведаю, как там в казармах, — сказал Николай Григорьевич. В распахнутой шинели он уже направился к двери, но жена стала на пороге.

— Да ты всерьез или шутишь, Коля? Не спавши, даже не умывался — и в казарму? Успеешь, ложись–ка отдохни.

Она упрямо настояла на своем и почти насильно стащила с его плеч шинель. "А впрочем, чего горячку пороть? — подумал он, чувствуя, как расслабли за бессонную ночь мускулы. — Отпуск у меня еще не кончился, можно и отдохнуть".

Спать Шмелев все равно не лег.

Он принес из сеней дров, наколол сухой щепы и растопил облицованную кафелем печь. Сидя у огня, он с мягкой улыбкой поглядел на жену, сказал:

— Надо бы нам новоселье справить.

— Успеется, — отозвалась Катя. — Меня беспокоит, есть ли рынок близко. За картошкой надо сходить, за овощами…

— Гм… Да у меня этого добра на всю зиму припасено. Капусты целая бочка.

Екатерина Степановна взглянула на него с притворным удивлением.

— Кто это для тебя постарался? Вижу, пошаливал тут… без нас…

— Было кому… — улыбнулся он, разглядывая свои руки с давними сухими мозолями.

— И обеды, скажешь, сам себе варил?

Николай Григорьевич подошел к ней, неожиданно поднял на руки, весело покружился по комнате.

— Да будет тебе, Коля!

— Я же по тебе извелся… — сознался Николай Григорьевич.

Поутру Алешка побежал на улицу и скоро вернулся, весь взмокший, с глазами, полными радости.

— Ой, здесь так здорово! Лес кругом, снегу полно. Я одного командира видел, обещал мне гильзы дать. Можем, говорит, из винтовки научить стрелять. Разрешишь, папа?

— Рано тебе такими вещами баловаться. Увижу, уши отдеру, — строго заметил отец.

Алеша обиженно скривил губы.

— И бинокль не дашь? А в письмах обещал…

Усмехнувшись, Николай Григорьевич сказал:

— Бинокль хоть сейчас бери, на стене висит.

Алеша пошарил глазами по комнате и от радости захлопал в ладоши. Подбежал к двери, снял с гвоздика бинокль и тотчас стал нацеливаться окулярами на вещи в комнате, на окно, откуда открывался захватывающий, полный голубизны и солнца простор.

— Мама, что я вижу! Ты только погляди! — воскликнул он, подавая ей бинокль. — Речка вон. А подальше лес, такой большой, весь в белом!

— Этот лес для самой охоты, — отозвался Николай Григорьевич. — В нем белок тьма. И даже кабаны водятся.

— Какие они, страшные? — спросила Света.