Вторжение
Шрифт:
— Много их? — спросил Гнездилов.
— Невозможно сосчитать. Сунулся было в объезд, а фашисты на мотоциклах за мной вдогонку.
— А ты?
— Что же я мог поделать, когда такая сила прет, — развел руками тот. — Завернул — и тягу…
— Башка садовая! — раздраженно проговорил Гнездилов отворачиваясь. Увидел танки и не дознался, сколько их и куда держат путь. Да какой же ты хрен офицер связи, раз у тебя нюха к этому делу нет и уши ослиные! Припугнув перевести его в строй, Гнездилов зашагал к штабной крытой машине.
Вражеские танки, их угрожающая близость — всего в каком–нибудь получасе езды! — все это не обескуражило полковника, но и не оставило равнодушным. "Не
Еще смеркалось, когда начальник разведки капитан Климов донес: большая колонна немецкой мотопехоты оседлала главную магистраль на Минск, и никакой возможности пробиться в округ нет.
Почти одновременно на взмыленном коне прискакал связной из дальнего полка Набокова. Разорвав пакет, Гнездилов начал читать, и в глазах у него помрачнело: полк ведет кровопролитные, сдерживающие бои с танками… "Не хватает снарядов, на счету каждая граната, пехота не имеет средств борьбы против танков, а враг обходит… Что делать?" — запрашивал Набоков.
Скомкав в кулаке пакет, Гнездилов приказал связному немедленно мчаться назад и устно передать, чтоб полк держался…
— Скажите, что подмога придет. Наши главные силы еще не вступили в бой, развертываются! Мы саданем так, что противник покатится назад сломя голову! — размахивая рукой, кричал Гнездилов.
Он все еще надеялся, убеждал себя, что операция, которую он готовил и которая должна неизбежно завершиться рукопашной схваткой и разгромом неприятеля, произойдет. Но как скоро это произойдет, сказать было трудно, скорее всего завтра на рассвете, когда лихорадка схлынет, полки оправятся от первого удара, чтобы самим перейти в решительное наступление.
Утешая себя этой мыслью, Гнездилов вместе с тем глухо и неясно сознавал, что события складываются не так, как он полагал: на фронте, видимо, происходит какая–то неразбериха. Странным и непонятным ему казалось молчание округа. "Кто же держит фронт? Где наши войска? И почему от окружного начальства ни слуху ни духу — как вымерли… А может, и вправду штаб округа накрыли бомбы, и там не до нас…"
К вечеру положение еще более осложнилось. Пытаясь сопоставить отрывочные, порой противоречивые донесения, чтобы нанести обстановку на карту, полковник Гнездилов хватался за голову. Если верить донесениям — а им нельзя было не верить, — дивизия была уже обойдена, полки находились в мешке, под угрозой полного окружения. Опасность нависла и над штабом дивизии.
По большаку, что огибал лес и подступал к нему вплотную с северо–западной стороны, катился тяжелый железный гул. Двигались танки, пехота на большегрузных автомашинах, резко тарахтели мотоциклы. В сумерках они начали обстрел. С клекотом и воем падали на опушках и лесных вырубках снаряды.
Штабисты ходили с мрачными лицами. Ни за какое дело не хотелось браться, все валилось из рук. Нетерпеливо и угрюмо поглядывали они на комдива, как бы желая подтолкнуть его на единственное решение — отходить, пока не поздно. Но полковник Гнездилов медлил, только приказал все погрузить на машины и повозки, ждать…
А перед самым заходом солнца лес наполнился автоматной трескотней, и комендант штаба срывающимся голосом доложил, что просочились немецкие автоматчики.
— Какого же вы черта пропустили? Зевка дали? Отбить! — приказал Гнездилов. Долго стоял, потупясь и водя подрагивающими пальцами по небритому подбородку, наконец
сквозь зубы выжал:— Свертываемся!
Сборы были уторопленными; следом за двумя танкетками, пущенными вперед на дорогу вдоль просеки, потянулись автомашины, груженные документами и штабным имуществом, армейские крытые фургоны и повозки, к которым были прицеплены ковыляющие на двух колесах походные кухни, чугунные котлы…
То и дело взлетали над лесом ракеты, несколько секунд призрачно–зеленые отблески плясали наверху, и опять все меркло кругом. Вязкая темень летней ночи опутала и лес и землю; едва угадывалась впереди дорога — узкая, тяжелая, сдавленная тесно обступившими деревьями.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нет ничего горше и трагичнее для бойца, чем ощущение этого скорбного, оброненного с тяжким придыханием слова:
— Отходим!..
И прежде чем встать из окопа, помедлит боец, виновато оглядится вокруг и как бы нечаянно прикоснется задубленным лицом к земле, на которой лежал, которую согревал своим дыханием, ответно греясь земным теплом и защищаясь ее могучей твердью. Тяжкая дума придавит сердце: как Же оставлять тебя, земля, если ты полита кровью людской, извечно давала жизнь и хотела, чтобы все, глядя на тебя, радовались?..
Поднимется боец устало, как после болезни, и, угрюмо опустив голову, медленно пойдет прочь, сутулясь, опустив плечи — скорее не от тяжести винтовки и ранца, а от попранной солдатской чести.
Еще час назад никто в полку и не помышлял об отступлении. Дотемна, пока враг не обошел позиции, дрались красноармейцы у болота, защищая дальние рубежи. Казалось, продержись они еще некоторое время, и помощь, которую сулил прислать комдив, подоспеет как нельзя кстати, и наверняка можно будет зайти врагу в тыл со стороны заболоченной низины, совместными усилиями — фронтальной атакой и обходным движением — ворваться в расположение немцев и если не уничтожить их начисто, то по крайней мере проредить их цепи и заставить присмиреть на этом участке. Находясь на пригорке, откуда удобно и широко виделось поле боя, майор Набоков уже зарился нанести этот ответный удар, но с горечью сознавал, что в полку на такую дерзкую операцию не хватит сил, а обещанная подмога так и не пришла. К вечеру полк, сбитый немцами с рубежа, нестройными группами ушел в заросли болота.
Вечером продолжают будоражить округу глухие, скрадываемые плотным воздухом и туманом звуки — где–то за многоверстной далью ухают взрывы, притихнут на время, и опять частые удары, отчего стонет и подрагивает земля; ближняя дорога, запруженная вереницей машин, неумолчно гудит и звякает цепями, а тут, на болотной пойме, ветер точит друг о друга лезвия камыша да зудят комары, столбиками висящие над головами.
Медленно тянется время. Непроницаема темень: шагу ступить нельзя, чтобы не споткнуться. Разжечь костер или чиркнуть спичкой не велено. Кто–то, не утерпев, высек Кресалом огонь, чтобы закурить, но тотчас на него отовсюду зашипели:
— Эй, кто там балует? Гаси свет!
— Погодите, братки… — просит боец, пряча кусок ваты в рукаве, и, обжигая ладонь, жадно затягивается дымом, потом заминает огонек, аккуратно кладет цигарку за ухо, чтобы докурить в удобный раз.
Час ли, больше лежат красноармейцы в болоте, а ни приказа, ни вообще каких–либо команд не подается. Неизвестность гнетет больше, чем сама опасность. За время, правда недолгое, пока вели бои, многие уже притерпелись к опасности, и теперь не ощущение страха, не боязнь за свою жизнь, а вот эта неизвестность — что случится дальше и долго ли придется лежать в ржавом болоте? — мучает каждого.