Вторжение

— Эх и заваруха! Нежданно пришла…

Майор смерил бойца глазами.

— А тебя чему учили? — щурясь, с видимой наигранностью в голосе, спросил Набоков: — Форму зачем надел? Чтобы щеголять перед девками или воевать? — Майор сказал это с такой иронией, что связиста ударило в краску. Он поправил на спине карабин, сгорбился и потащил катушку дальше.

— С такими иначе нельзя, — заметил ему вслед Набоков. — Стоит только отпустить вожжи, как повернут оглоблями на восток… А что касается положения, — внезапно вернулся он к прерванной мысли, — то я должен по чистой совести сказать… И думаю, поймете, Иван Мартынович. Нельзя так воевать безрассудно…

Майор распахнул планшет и положил на колено. Под целлулоидом проглядывалась карта. Тыча в нее пальцем, майор пояснил, что немцы уже находятся в двадцати трех километрах, что все дороги и ближние селения подвергаются бомбежке, и, стало быть, срываться полку в эту минуту и куда–то двигаться, по меньшей мере, неразумно.

— А кто вас на это толкает? — пожал плечами Иван Мартынович.

— А-а!.. — махнул рукой Набоков, прежде чем ответить, что толкает на передвижение штаб дивизии, а кто именно — оперативники или сам командир дивизии, — ему пока неизвестно. — Потребовали по телефону немедленно свертываться. Но как можно! — горячился Набоков, вновь протирая очки. Небо стонет от вражеских самолетов, а я выведу полк, как напоказ, днем.

На лице майора появилось такое злое выражение, что Гребенников невольно побледнел.

— Послал бы ты их к чертовой матери с такими приказами, — резко бросил Гребенников. — Никаких передвижений…

Твердость комиссара, который на свой риск решил не передвигать полк, и его желание остаться с бойцами успокоили майора. Набоков взглянул на часы и сказал, что по времени пора уже обедать, повел его к походной кухне, что стояла в лесу. По дороге Гребенников рассказал ему о трагедии в пионерском лагере.

— Спасли?.. — Майор уставился на него требовательно ждущими глазами.

— Из огня вывезли, только не знаю, добрались ли до станции.

— Плохо, — поморщился Набоков и пристально посмотрел на полкового комиссара.

— У меня у самого скребет… — И предложил: — Давайте пошлем на станцию команду, пусть помогут отправить детей…

Послать решили Алексея Кострова и еще трех бойцов.

…На станции, куда эти люди приехали в предвечерний час, стоял один–единственный и, как выяснилось, последний эшелон. Здание вокзала с выбитыми стеклами и обшарпанными, точно кровавыми от красного кирпича стенами было разрушено, и вокруг него, в скверике, на путях зияли воронки.

Вагоны были битком набиты, люди висели на подножках. Протискиваясь через толпу. Костров отыскал глазами маленького, с одутловатыми щеками железнодорожника в алой фуражке и спросил, скоро ли отойдет эшелон. Но железнодорожник издал какой–то петушиный гортанный вскрик и указал флажком в сторону семафора, где группа рабочих чинила путь. Поначалу Костров даже растерялся. На него отовсюду смотрели беженцы, на лицах тревога и страх они боязливо посматривали на небо, опасаясь нового налета вражеских самолетов.

В это время у привокзального сквера остановилась грузовая машина. Алексей Костров, увидев в кузове детей, подбежал к кабине водителя и набросился на него.

— Ты что же, стерва, струсил? Везти не хотел, боялся?

— Да я ж, товарищ сержант… Да я ж… Как зачнут бомбить, увезу их, а утихнет, подъеду обратно… — лепетал шофер.

— Гони на платформу! — скомандовал Костров и вспрыгнул на подножку.

Надрывно сигналя и тесня толпу, машина почти вплотную подошла к поезду. Костров протиснулся к вагону, постучал в дверь. Никто не открыл. Он заглядывал в одно окно, в другое, настойчиво звал — никто не откликался. Тогда подскочил к тамбуру со словами:

— Братцы, откройте! Возьмите детей.

Изнутри послышался гогот. Костров начал стучать прикладом в дверь, пытаясь ее взломать. За стеклом показались головы парней.

— Чего тебе? — крикнул один из них, скривив в надменной улыбке рот.

— Откройте! Дети раненые… Возьмите детей…

— Без них тесно… Мест плацкартных не имеется! — картавя, ответил за всех черноволосый, с продолговатым упитанным лицом парень лет двадцати пяти.

Бойцы, помогавшие сержанту, хотели проникнуть в вагон через среднюю дверь тамбура, но она оказалась запертой. Кто–то забрался на крышу, пытался спуститься в окно, его толкали прочь. Черноволосый заслонил дверь своим телом.

Гудок паровоза будто подбросил Кострова. Охваченный яростью, он гаркнул:

— Прочесать!

Угрожающе щелкнули затворы. Парни рванулись из тамбура в вагон. Остался только один черноволосый, нахально скаливший крупные зубы.

— У, харя подлая! — выругался Костров и ударил прикладом в застекленную часть двери. Посыпалось битое стекло. Костров прыгнул в тамбур, рванул тормозной кран и ударил черноволосого наотмашь. Тот неестественно, как подавившийся петух, вытянул шею и медленно сполз по стенке. Закатив глаза, он что–то хрипло бормотал. Его оттащили с прохода и начали вносить притихших и страшно доверчивых в своей беззащитности детей…

Стоя на перроне, Костров провожал последний эшелон. Над вагонами тянулся длинный седой хвост дыма, стелился по полям и медленно таял в сумерках наступающего вечера.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Душный комариный звон над окопами, и по–ночному влажно. Пока еще не пригрело солнце, сырой ветер шарит по кустам, листья осинника в мелкой зябкой дрожи. Окопы вырыты в подлеске, в них не то с болота, не то из леса по сочащимся жилам родников набралась за ночь вода. Ни прилечь, ни размять затекшие ноги; сиди и карауль дорогу, выползающую серым обрубком из туманной непрогляди.

— Что–то у меня предчувствие неважнецкое, — говорит Бусыгин.

— А что такое? — спрашивает Костров.

Но Бусыгин не отвечает. Он прислушивается: позади линии обороны, в лесу, начинает куковать кукушка. Голос ее будоражит холодную рассветную тишь.

— Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить? — невольно поддавшись искушению детства, шепчет Бусыгин и начинает считать.

Алексей дергает его за рукав, смеется:

— Многовато она тебе посулила.

— Типун тебе на язык! — беззлобно обрывает Бусыгин. — Но мне все равно — умирать, так с музыкой… А вот в твоем положении, Алеша, нежелательно…

— Чего?

— Нежелательно, говорю, тебе жизни лишаться, — со вздохом повторяет Бусыгин.

Костров смотрит на него в недоумении и серьезно интересуется, почему же это один может погибнуть, а другой нет, и разве они оба не равны перед опасностью.

— Равны, — соглашается Бусыгин. — Да только слез не оберешься, если коснется тебя пуля.

— А ты поменьше оплакивай. На немцах лучше вымещай свои слезы, советует Алексей.

— Это верно, — соглашается Бусыгин и добавляет: — Я-то холостой. А вот твоя молодушка может вдовой остаться…