Вторжение

Громыка переспросил, можно ли ему надеяться увидеть товарища Шмелева, и опять не услышал ответа. "Не верят мне, вот и молчат", — уязвленно подумал он и уже с мольбой в голосе убеждал:

— Поймите… Я же свой… Хочу побачить комдива. Хозяйство на мне лежит, люди… Войдите в мое положение…

Екатерина Степановна ответила устало:

— Ничем не могу помочь. Ничем…

— Боитесь секреты выдать? Но я ж партийный. Вот он, коли ласка, билет мой… — Громыка полез в карман, но хозяйка жестом дала понять, что не нужно доставать никаких документов.

— Мы и так верим, знаем вас, а мужа давно уже нет в дивизии, в тюрьме он…

— Как в тюрьме? Кто мог?.. — вздрогнул Громыка.

Вечернюю тишину вновь вспороли выстрелы. Громыка покосился на дверь, и все бывшие в доме кинулись к выходу.

— Скорее, детки, скорее! И вы… тоже прячьтесь, — в испуге комкая слова, проговорила Екатерина Степановна и открыла в сенцах погреб, втолкнула туда детей. Громыка выбежал на улицу. Перепуганный конь попятился задом и вдруг сорвался с привязи. Но Громыка успел прыгнуть на бричку, подхватить запутавшиеся в колесе вожжи.

Стреляли где–то за лесом, на ближних подступах к Гродно. Лошадь вскачь уносила Громыку по бездорожью в поле. Бричку так швыряло, что Громыка, ухватившись за передок, еле удерживался на ней.

Недолго длилась взбалмошная стрельба. И как только поутихла, лошадь поплелась усталым шагом, прядая ушами и косясь по сторонам.

"В вески!" — было первой мыслью Громыки. Тотчас же подумал о семье Шмелева. Как это случилось, кто и за какую провинность мог упрятать его? И что будет с его женой, детьми? Несдобровать им, если город займут немцы… Совесть подсказывала вернуться и взять с собой семью Шмелева. Оглянулся на город, понял — отъехал уже далеко, и все же повернул назад.

Подогнал лошадь прямо к двери и еще с порога крикнул:

— Хозяйка! И вы, хлопцы… Собирайтесь, пока не поздно!

Екатерина Степановна выскочила из сенцев, всплеснула руками:

— Ой, куда же нам? Волком все смотрят… Никому я но нужна…

— Не время мешкать. Поторапливайтесь! — сердито оборвал ее Громыка. Немцы могут дознаться… Детей загубите… Коли ласка, до моей вески! А ежели чего, у нас кругом леса — сховаемся. — Он забегал по комнатам, ища глазами, какие вещи можно взять в дорогу.

Через полчаса груженая бричка темным проулком выкатила на дорогу.

Громыка был озабочен артельным хозяйством; он шел за бричкой и думал: нелегко будет вот так, ночью, созвать колхозников и сказать: "Угоняйте скот в леса… Берите и прячьте жито…" Но уживались эти мысли в голове, а иного выхода но видел.

Рядом с ним шла жена Шмелева. Ее терзали свои заботы. Она сокрушалась, что так быстро потеряла мужа и радость, доставляемую детьми. Злая, ранящая душу судьба…

— Мам, куда мы едем? — в который уж раз спрашивала сидевшая в передке Светлана.

— Домой, дочка. К своим, родная…

Немного поотстав, плелся Алеша. Он был мрачен совсем по–взрослому, молчал и все время держался онемевшей рукой за плетеную спинку брички. Изредка оглядывался на город, вслушивался в отдаленные раскаты. Всплески зарниц на мгновение выхватывали из темноты отрезок дороги… С запада, все нарастая, катился к городу смутный гул.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Напряжение этого дня Костров не мог превозмочь, усталость свалила его прямо в бронемашине, по пути в отдаленный полк. Услышав храп за спиной, Гребенников оглянулся — свесил сержант голову, покачивается — и не стал будить, только сказал водителю, чтобы сдерживал машину на ухабах и поворотах. "Не сдюжил парень. А крепкий! Целые сутки на ногах…" подумал полковой комиссар, и опять — перед глазами бомбежка, кровь на траве, доводка с одной рукой…

Все виденное заслоняло его думы о жене и сыне, которые в первых числах июня уехали отдыхать в Анапу. Он жалел, что ему но удалось поехать с ними и провести отпуск вместе, а теперь понял, что, будь семья здесь, она была бы для него обузой.

Подумал он и о раненых детях: куда их увезли? Сумеют ли погрузить в эшелон? "Надо было Кострова направить с ними. Все–таки надежнее", пожалел Иван Мартынович и решил, что сделать это еще не поздно.

Но как скоро удастся послать на станцию людей, он еще не знал, потому что полк, куда он ехал с намерением выяснить обстановку, мог надолго задержать его, и, обернись дело круто, ни о каком эшелоне некогда будет и подумать. К тому же поли был ближе других к границе и, в случае наступления немцев, первым должен был принять на себя удар.

На прежнем месте, в деревушке, упрятанной в редколесье, штаба полка не оказалось; пришлось ехать по свежим следам, что вели к лесу, в низовье болота. Но здесь путь преградила старая и, наверное, вязкая канава, пахнущая тухлой водой и заросшая ряской.

Гребенникову ничего не оставалось, как загнать машину под лохматые ветлы, а самому идти искать штаб полка. Он осторожно перебрался на ту сторону канавы, подошел к лесу и едва очутился на порубке, как из седого, пыльного орешника выскочил боец, покинул винтовку с примкнутым штыком.

— Стой! Твоя тут не ходит! — гаркнул он.

Оклик рассмешил было Гребенникова, но, увидев бойца с восточным разрезом глаз, грозно направившего на него винтовку, он как–то сник и не знал, что делать: повиноваться или идти дальше. Иван Мартынович спросил, где размещается штаб полка, но боец не ответил, глядел свирепо.

— Ходи до штаб! — скомандовал он.

И Гребенников подчинился, пошел впереди, чувствуя за спиной свой же, обыкновенный, но непочтительно направленный штык.

У шалаша, куда был доставлен полковой комиссар, над картой, разложенной на пне, сидел командир полка майор Набоков. Он не обратил внимания на пришедших и, казалось, пристыл к карте. Потом, привстав, Набоков, раньше чем разглядеть, кто прибыл, снял и медленно протер очки, так же неторопливо нацепил их дужки и, увидев полкового комиссара под ружьем, остолбенел.

— Неудобно как–то получается… — начал было Иван Мартынович.

— Туйгунов понимает свой служба! — перебил его маленький ростом боец узбек, по–прежнему грозно сверля глазами задержанного.

Командир полка раскатисто смеялся.

Оставшись наедине с полковым комиссаром, Набоков извинился, что так получилось, но тут же заметил, что одного лазутчика уже выловили в лесу: при появлении немецких самолетов он ракетой указывал им объекты для бомбежки.

Гребенников и раньше много раз виделся с Набоковым, порой сердился, находя, что он чересчур флегматичен, живет по поговорке: "Семь раз отмерь, один раз отрежь", — и вот встретился снова, в военной обстановке, и подумал: "Как он себя поведет, не будет ли волынить, когда нужно действовать?"

— Ну что, майор, на военный лад настраиваешься? — спросил комиссар.

— За нами дело не станет. — Набоков вздернул брови. — Появятся будем лупить и в хвост, и в гриву.

— Скоро? — Гребенников кивнул на дорогу, откуда вероятнее всего было ожидать немцев.

— Противник не слишком почтителен. Не изволит докладывать, улыбнулся Набоков. И в словах опять послышалась лихая и спокойная уверенность.

В это время связист, разматывавший провод, остановился и, не разгибаясь, проговорил: