Вторжение

Обстрел лютует минут двадцать, может быть, полчаса и наконец глохнет. Только изредка слышится шуршание тяжелых снарядов, рвущихся за лесом. Не проходит и минуты, как из–за болота вырывается натужный звук моторов. Не успев передохнуть, бойцы беспокойно озираются: что бы это могло быть? Воздушный налет? Но в потускневшем от полуденного зноя и дыма небе — ни одного самолета. А моторы так надрываются, что, похоже, немцы подгоняют тракторы, чтобы вытянуть завязшие в трясине автомашины. Но где же они? Дорога, идущая через болото, пустынна. Значит, не тракторы, да и на кой леший им сейчас возиться в болоте!

Осмелевшие бойцы выглядывают из окопов. На опушке леса замечают полкового комиссара Гребенникова. И хотя обстрел возобновляется, он идет, не пригибаясь, спешащим шагом, порой срываясь на бог, и затем прыгает в окоп.

— Всем обеспечены? — спрашивает он.

— Патронов маловато, — отвечают почти хором бойцы.

— И капитан вон убитый, — угрюмо добавляет Костров.

— Знаю… — Насупясь глядит комиссар на лежащего под кустом капитана. — Горячий был…

Иван Мартынович указывает на лесок, справа подступающий к болоту, и хмурится, прикрывая кустистыми бровями глаза.

Повинуясь движению его руки, все поворачивают головы в ту сторону, куда показал комиссар, но ничего не видят.

— Да вон… Вдоль леса ползут! — тычет рукой Гребенников и спрашивает, в достатке ли гранат. Бойцы молча переглядываются. Костров неопределенно пожимает плечами, не зная, хватит ли гранат и сколько их вообще нужно иметь в таком случае.

— Если они повернут на вас, гранатами отбиваться… связками по три–четыре… А не хватит, подбросим еще, — говорит Гребенников с напряжением в голосе. — Помолчав, добавляет: — Ваша рота приняла на себя первый удар и сильно пострадала. Погиб капитан Семушкин. Выбыли взводные. Командовать приказываю сержанту Кострову!

— Есть… принять команду! — отвечает Костров, чувствуя прилив крови к лицу.

Не попрощавшись, Гребенников вылез из окопа и теперь уже не шел, а бежал в направлении леса, откуда все отчетливее доносилось урчание танков.

Костров на время задумывается: надо собрать в единый кулак остатки роты, узнать, чего не хватает. Но прежде всего вязать гранаты и наблюдать, особенно за лесом, за дорогой — чем черт не шутит, немцы могут и отсюда нахлынуть. Роту, пожалуй, следует повернуть фронтом к лесу, откуда нависла наибольшая угроза. Потом спешно надо углубить окопы, выбрать для себя более удобный командный пункт. Кроме того, с самого утра бойцы не держали во рту крошки хлеба; хоть бы галеты и горячий чай в термосе принести… Сколько дол! И как это он, Костров, раньше не знал, что столько забот было у капитана!

Трудно было управиться со всеми делами сразу, но Костров, не теряя ни минуты, как мог, наметил новый участок обороны, указал места для огневых точек; бойцы начали поближе к лесу рыть углубления в воронках, связывать гранаты. Морока была со станковым пулеметом. Костров понимал, что если вражьи танки прорвутся, то следом пойдет пехота. Поэтому пулемет он решил поставить вон у того камня–валуна. Это был огромный, морщинистый, будто иссеченный топором, камень; от времени и тяжести он так осел, что, кажется, наполовину врос в землю. "Если начнут утюжить танки, можно и пулемет спасти и самим укрыться", — смекнул Алексей.

В суете подготовки Костров не заметил, как танки подошли совсем близко. Явственно слышалась их стрельба. Немцы, видимо, намеревались краем леса обогнуть болото, чтобы овладеть единственной в здешних местах дорогой.

Танки вели огонь с коротких остановок и на ходу, по тявканье их орудий перебивалось и все сильнее глушилось ударами наших пушек. Это полковая артиллерия, до поры до времени молчавшая, внезапно обрушила на них свой огонь. Снаряды немецких танков порой долетали до позиций роты, а из–за болота немцы опять начали кидать мины. И все же в эти минуты Костров почувствовал себя в безопасности. Он попросил у Бусыгина закурить и, перехватив с его губ обмусоленную, изжеванную самокрутку, нервно затянулся дымом и отбросил ее.

Полковая артиллерия усиливала стрельбу, и вражеские тапки, напоровшись на стену разрывов, начали неохотно пятиться к кустарнику. Один танк подпрыгнул, точно ему отдавили гусеницы, начал крутить башней с намалеванными на ней белыми крестами, и почти следом за ним второй, объятый пламенем и дымом, заметался по кустам, норовя, видимо, ветками сбить огонь.

— Горит! Танк горит! — крикнул Костров.

А Бусыгин до того разъярился, что схватил связку гранат и хотел бежать танкам наперехват. Костров поймал его за рукав:

— Это знаешь чем пахнет?..

— Как так? Да я их, едрена мать!.. — свирепо крикнул Бусыгин.

— Не ворчи! Без приказа не имеем права оставлять рубеж… Врылись, и стой, как столб, пока не свалят или свои не передвинут. Понял?

— Но я же не назад… Супротив танков…

— Перестань храбриться, — перебил Костров. — Будет общий сигнал атаки, вот тогда жми на все педали!

Бой гремел допоздна. И когда темнота укрыла землю, все равно над полем было светло, как днем, от ракет, от взрывов. Горели танки, и местами бушующее пламя с них перекинулось на деревья. Гул уцелевших танков замирал где–то за болотом. Костров понял, что до утра им не придется больше вступать в бой, и велел старшине идти за горячей пищей и чаем.

Затемно в расположение роты опять пришел полковой комиссар Гребенников. Усталый, серый от пыли, он прилег на землю возле камня–валуна и долго молчал.

— А здорово наша артиллерия их умыла! — с намерением вызвать комиссара на разговор сказал Костров. Он выжидающе смотрел на Ивана Мартыновича. Левой, испачканной рукой Гребенников медленно провел по лицу, потер лоб, точно стараясь разгладить на нем морщинки, и наконец проговорил:

— Умыть–то умыли… Но придется отходить…

— Как? Почему отходить? — удивился Костров.

— Да придется… Такова война. — Лицо полкового комиссара исказилось в недоброй усмешке.

Сгустилась темнота. Стрельбы почти не было слышно. Только нет–нет да и взлетали над болотом ракеты. Зонтики блеклого огня долго висели и мерцали в небе. Костров смотрел на них безразличными глазами, а сам пытался понять, почему же они должны отходить. Разве затем защищали рубеж, чтоб потом без единого выстрела уступить его врагу? И если уйти, то удастся ли скоро сюда вернуться?..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Невдалеке от лагеря, где чадно догорали подожженные с воздуха брезентовые палатки и плетневые стенки землянок, на лесной поруби разместился штаб дивизии. Все тут, как бывало и во время недавних учений: раскладные столики, тускло поблескивающая одним выпученным глазом, невесть зачем поставленная стереотруба, регулировщики с красными флажками при въезде, в низине у ручья дымится кухня, повара разделывают на пне бараньи туши…

Печет солнце, изнемогает в томлении лес. Только время от времени стойкое безмолвие нарушает перекличка бойцов–наблюдателей: "Во–оздух!" — и тогда все бросаются в укрытия, опасливо ждут, не кинет ли бомбу немецкий самолет. И когда унылый гул высоко проплывающего самолета удаляется, штабисты вылезают из узких щелей, отряхивают гимнастерки и, поскрипывая ремнями, спешат по своим делам. Это повторяется сызнова, стоит только заслышать однотонно–заунывный звук чужого самолета.