Вверх тормашками в наоборот-3

Айбин качает лохматой головой и перебирает пальцами шерсть на груди. Тяжёлые веки, как шоры, скрывают глаза. Если бы не это, Барк бы заметил боль.

– А ты до сих пор злишься? – в голосе Айбина звенит усталость. – За то, что он спас от смерти, оградил от унижений?

– Спас? Оградил? – в голосе Барка столько горечи, что хочется сплюнуть вязкую слюну. – Можно подумать, потом, через две сотни лет, я не прошёл чёрными тропами. Я ведь не меняюсь – ты знаешь.

– Но к тому времени изменился мир. Ушло одно, а то и два поколения людей. Тебя воспринимали как чудака и, судя по тому, что ты до сих пор жив, тебе либо бесконечно везло, либо ни разу не удалось достучаться.

Барк зло передёргивает плечами и кидается в атаку.

– Ты лучше расскажи, каково это – жить столетиями в теле образины и пресмыкаться за глоток крови?

– Непросто. Тяжелее, наверное, чем проспать двести лет, очнуться и, так ничего и не поняв, копить глупую обиду на человека, который давно топчет Небесный Тракт.

Барк издал глухое рычание и пнул полуистлевшее полено так, что полетели искры.

– Молодец, Черрон. Заварил кашу, оставил нас жить, а сам улизнул.

– Смерть не всегда трусость. Думаю, ты должен знать: он погиб от рук кровочмака. А я убил собрата по роду, потому что с Черроном мы были единым целым. Сейчас я думаю: мы остались жить, чтобы пройти долгий путь. Понять. Принять. И постараться изменить мир.

– Ты думаешь, это возможно? – Барк подавил хрип, желая скрыть боль. – Я пытался, честно пытался целых четыреста с лишним лет. Мне было бы проще умереть, наверное. Не раз жалел, что я не простой человек, которому отпущен гораздо меньший срок жизни, а нечто непонятное, застрявшее во времени. Капля магической крови и заклятье Черрона заморозили меня. Вечный мальчик, древний философ. Почти кровочмак, не знающий внешней старости. Зря вы спасли меня.

– Ничто не происходит зря. Скоро ты поймёшь. А теперь спи.

Айбингумилергерз мягко прикасается ко лбу Барка. Мужчина сопротивляется, но ему не справиться с магией первородных. Веки тяжелеют, тело цепенеет.

«Моё завтра пришло» – почему-то бьётся в голове мысль, и он удивляется ей, как чужой незнакомке, что прячет под плащом неожиданную надежду.

Глава 26. Начало конца

Лимм

Он дождался полной тишины. Обострённым слухом слышал, как двигаются слуги в замке, как постепенно замирает жизнь. Ночь сжимала в кулаке небесное горло и хохотала навалившейся тьмой. Укрывалась тучами, как одеялом, прятала звёзды под облачной подушкой и замирала, ликуя от вседозволенности.

Лимм поднялся на ноги. Тело горело, пело, плескалось энергией. Пора показать этому миру, чего он стоит. Пусть содрогнётся и примет дар его детища, проглотит огненный вихрь, что сожрёт его внутренности и посеет хаос. А дальше начнётся большая игра.

Он выехал из замка, управляя крепкими лошадьми. Нелюбимые им горы идеально подходили для осуществления планов. Нужно только выбрать ровную площадку, чтобы иметь возможность правильно направлять удары.

Внутри фургона – его детище и солнечные камни. Большие, замечательные солнечные камни. Сверкающие, сильные, мощные.

Это плато он присмотрел давно. Припорошенное снегом, почти ровное. Небольшое, но достаточного размера, чтобы уместить солнцеметатель – так он любовно называл машину смерти, что создал специально, лелея в голове тщеславные мысли о порабощении Зеосса.

Лимм не чувствовал трепета, когда уверенной рукой вкладывал первый камень. Не чувствовал злорадства или торжества. Он делал то, что должно. Без волнения и сомнений. Простая работа, и её нужно выполнить.

Удар. Ещё удар. Десяток ударов. Ровных, красивых, изящных – Лимм был уверен в этом. Удовлетворение пришло после того, как он отправил в полёт последний, запланированный на сегодня камень.

Потрескивая, ожил кристалл связи. Засветился всполохами, пошёл разноцветными искрами. Лимм зажмурился, вслушиваясь в отчёты. Жалкие наблюдатели, отсидевшиеся в норах. Пока ещё не знающие настоящего страха. Пусть – сейчас ему нужен их захлёбывающийся лай. Они его глаза там. Жаль, что он не видит настоящей картины, но может представить.

Паника. Ужас. Рассыпающиеся, как карты, дома. На губах застывает улыбка, растекается огненным росчерком, поднимая вихри.

Ночь плачет белыми слезами, роняет хлопья, что кружатся в воздухе, не смея упасть на твердь. Это он не даёт им найти успокоение. Его сила удерживает их в тугих спиралях. Наверное, красивое зрелище, но Лимм оценить его не хочет.

Отдаёт чёткие приказы. Ночь ещё не кончилась, а значит нет конца сюрпризам. Призрачные воины спущены с цепи и мчатся по разрушенным городам, уничтожая тех, кто остался жив и не смог спрятаться. Кто мечется в отчаянии и растерян.

– Мне не жаль вас, – шепчут его губы. – Я не знаю, кто вы. Это не месть и не личное. Я беспристрастен и всего лишь иду к цели. Кто виноват, что вы оказались у меня на пути? Прочь, прочь, сгиньте, очистите твердь. Выживут только сильнейшие и изворотливые. Те, в ком сильны инстинкты, кто умеет любую ситуацию подмять под себя.

Лимм возвращается в замок, когда беззвёздное небо меняет цвет. Уже не мрачный, ещё не серый. Ночь устало зевает и собирается сдаться. Он полон энергии, бурлящей внутри, заставляющей снег вихриться в спиралеобразных колоннах, что движутся за ним вслед.

Когита

Ночь застала её на улице – не в первый раз и не в последний. Не нашлось монетки, чтобы переночевать на постоялом дворе, поэтому сгодилось сено в конюшне.

Любомудров не любили никогда и нигде. Отчаянно вымирающая ветвь, всё меньше учениц, всё больше отлучённых. Однажды не останется никого. Старые гардии рассыплются в прах, сайн не останется, выживут только те, кто сумел вовремя прикусить язык да забыть о предназначении.

Когита смиряться не собиралась. В душе – так точно. А внешне можно притвориться кем угодно. Да хоть странствующей нищенкой, что бредёт в поисках родных. Поборники истины не гнушались носить простые одежды и служить народу. Чем она хуже?

Когда философы прошлого ушли в небытие, погибли или сгнили в ямах, святое место не могло пустовать. Люди умирали, а наука оставалась вечной. Господство мужчин осталось позади, а ведьмаческая сила женщин пробила небо, но не всем дикие боги отсыпали силы и талантов. Всегда были те, кого больше интересовала правда, чем сверхъестественные способности.

Перо историков и летописцев перехватили женские пальцы, а проклятые и забытые философы возродились в любомудрах – девах, что любили мудрость, копались в прошлом и взращивали зёрна истины в настоящем.

Спустя столетия они стали силой и угрозой. Слишком много знали и сумели по крупицам возродить прошлое. Те, кто почитал переписанную историю и поддерживал искусственно созданную ложь, могли не беспокоиться о собственном будущем.

Те, кто предпочёл говорить правду и не сгибаться, переставали служить, становились опальными сайнами и выбирали бродяжничество вместо спокойных замков, где царит благостно-лживая тишина и хранятся переписанные начисто летописи и книги, в которых от правды – лишь материал, из которого созданы обложки и страницы.