Выбор Донбасса
Шрифт:
Газ отключен: «упало» на днях во дворе...
(Нам ещё повезло, потому что «работали» «градом»…)
Это всё ерунда. Ну, подумаешь, дом без окна,
Ведь ещё есть стена, перекрытия, крыша…
Ах, опять ко мне в мысли забралась война…
До сих пор не пойму, как её допускает Всевышний…
Я тебе не пишу: мне — с лихвой разногласий и ссор,
Лживых СМИ, их притянутых за уши версий…
Скажут «фейк» — не поверь: «прилетело» вчера на «Шахтёр»,
А сегодня «Строитель» обстрелу подвергся…
И
И к такому, поверь, невозможно привыкнуть…
Я могла бы такое, в порыве эмоций, врагу пожелать,
Только знаю, что спросит за это Всевышний…
Ты права: для родных нынче каждое слово в цене.
У политиков слово — лишь повод для нового торга,
Потому и не в силах понять —
мой Донбасс не сгорает в огне,
Он как сталь — от закалки становится твёрже.
* * *
Два года мой Донбасс горит в огне:
Страна воюет со своим народом.
Сна и покоя даже детям нет —
Два года!
Сидят в подвалах, видят сырость стен,
Счастливчики (что в центре) ходят в школы.
Пообещал им «панэ прэзыдэнт» —
Войну и голод!
Пообещал. В рай ангелы идут:
Сто детских душ невинно убиенных…
Пообещал. Снаряды смерть несут
Два года на Донбассе неизменно…
Зимой и летом — адская страда
(«Минск-2» — не продолженье диалога).
Беда Донбасса — русская беда!
Сергей Прасолов (Луганск)
* * *
Когда события очерчивают круг,
Когда свершенья горестней лишений,
Когда нераздвоимы враг и друг,
Когда пугают собственные тени
И мятежи сменяются смятеньем,
Несносный и глухой,
Молчит мой дух.
Не минул день-деньской, но канул долгий год.
Вчерашний хам смиренно служит Богу,
Клейменный тать опять ведет народ
В грядущее испытанной дорогой.
Надзор все тот же, тщательный и строгий,
И вождь привычно разевает рот.
Чего же ищешь ты, и друг, и брат?
Глянь — в лавровом венке из собственных заветов
Идеализм неистовой планеты
Материальных требует затрат.
Кому какой отсчитано монетой —
О том споет седоголосый бард
На склоне лет или на склоне лета.
Энтузиасты гонят время вскачь.
Не различить потешных наших братьев:
Где в штатское одетый демократик,
Где ряженый в спасителя палач.
В усердии, по-бычьи выгнув выи,
Всему свободы пишут роковые.
Молчи, моя душа, молчи, не плачь!
Не мудрствовать. Не славить. Не стенать.
Жить по себе, своей достойно воли.
Ни хлеба этого, ни этой горькой соли,
Ни неба, ни земли
Не отнимать.
Вселенную, прозренную ночами,
Нести без оправданья
за плечами
Туда,
где ждут уже отец и мать.* * *
Босой,
в коротеньких штанишках
(их мама шила давними ночами),
осиянный
вихрастым солнцем,
пропитавшим сны,
в свой дом я возвращаюсь по стерне
неутолимой памяти.
Мир создан был вчера.
И неизменны
и суть вещей, и вещи,
и ветреные боги
благосклонно
внимают не молитве и не жертве,
а только шепоту
ещё бессмертных душ.
Ещё в карманах хлеб
на целый день,
и камешек проворный по воде
ещё скользит,
и голоса друзей ещё подобны птичьим,
и девочки ещё полумальчишки,
и соседи (ещё никто не умер)
собираются под вечер
играть в лото.
И городок прилёг одноэтажно
в языческой степи,
и оседает пылью седина дороги,
по которой
кочуют судьбы тех,
кто поля
ещё не перешёл.
А в безбрежье лета —
безбрежье трав и лет,
и нет ещё
пустой стерни
от скошенных надежд.
— Сыночек, бегай босиком!
Сначала больно,
а потом
привыкнешь.
И было так. Но стало вдруг больней.
Анна Ревякина (Донецк)
Шахтёрская дочь[4]
* * *
Здесь густая трава и беспечные песни сверчков,
здесь разверзшийся ад среди райского лета.
И плывут облака по чернильному небу зрачков,
и в кармане сломалась последняя сигарета.
На войне не бывает ничьих, только свой и чужой.
По чужому стрелять, своего прикрывать, что есть силы,
повторять: «Слава Богу! Живой! Слава Богу! Живой!»
И звонить дочерям с почти севшей мобилы.
И любить сыновей, тех, что рядом — в окопе, в пыли —
делят тяготы дней, делят хлеб и говяжью тушёнку.
Эти воины — дети кротами изрытой земли,
вместо нимба Господь отдал им коногонку.
Вместо сердца Господь даровал антрацит,
вместо вдоха степного — горючесть метана.
Здесь густая трава, что так ярко, чадяще горит,
словно вечная слава победы на груди ветерана.
* * *
Это был страшный август четырнадцатого года, два народа шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его руках умирали и воскресали, на его глазах открывались ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали, превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое «зуб за зуб», а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: «Война — не место для бабьих слёз!» И у каждого в городе оставалась мать, в городе миллиона прекрасных роз.