Выбор Донбасса

— Вы знаете, в чем засада, Алексей? В том, что мы из раза в раз из одного дерьма попадаем в другое, уже погуще. В душу себе загляните.

Телицкий прищурился, достал новую сигарету, последнюю.

— И что?

— Сначала придет стыд. Густой, махровый, жуткий.

— Ну-ну.

— Потом вопрос: кто я и что я.

Телицкий пощелкал зажигалкой и закурил.

— Вы про русский — не русский?

— Да. Не только, но в основном. В том смысле, на что вы можете опереться, на историю, на цивилизацию или на пустоту.

Ворохнув деревья через улицу, налетел порыв ветра, сбросил со стола пластиковые ложки, прибил горьковатый дымок из жестяной трубы.

Телицкий ссутулился.

— Вы думаете в этом все дело?

— Знаете, я лежал там в низинке, в челюсть приложенный... Я лежал и думал, как там дед этот. Не о себе, как всегда, не о том, что меня, красивого и невиновного, возможно, расстреляют... Выживи, дед, думал я, выживи, пожалуйста!

Телицкий усмехнулся, но ничего не сказал.

— А потом меня накрыло, — сказал Свечкин. — Это словно кто-то свыше дает тебе выбрать, кем быть дальше. И ты понимаешь, что верный-то путь один, но, двинувшись по нему, тебе некому будет жаловаться, и отвечать за все — тебе, и искупать свое и чужое зло — тоже тебе, и прошлое выжигает в тебе память: Господи, прости, прости, прости меня за мои грехи, я не хочу и не буду больше!

— Проникновенно, — Телицкий поежился, затянулся, выпустил дым в сторону. — И что, теперь вы, типа, стали другой?

— А иначе и не получится.

— И это, значит, все тут такие? — Телицкий махнул рукой с зажатой в пальцах сигаретой на деревья — где-то там был Донецк.

— Я говорю только за себя, — сказал Свечкин.

— Жалко, что вас одного перекроило. Был бы универсальный рецепт, глядишь, спасли бы Украину. Все бы стали как вы.

— Люди сами должны смотреть в свои души.

— Не, ну что это? — Телицкий затушил сигарету о край тарелки. — Вы же знаете, как это на Украине. Украинца нужно заинтересовать.

— Неужели вам и осознания хочется на халяву? — удивился Свечкин.

— Ну, как... — Телицкий пожал плечами. — Это ж надо понять.

— Что понять?

— Ну, как жить с этим.

— О, господи! Вы словно «пробник» просите. Только я, извините, не Круглов.

— Кто?

— Мужик тут мотался по области. Хороший, говорят, мужик. Я не успел познакомиться. Лечил украинство наложением рук.

— И?

— Ваши подловили его. Подорвали автомобиль. В ноябре, кажется.

— Вот как.

Они помолчали, потом Свечкин качнул головой.

— Я думаю, вы все понимаете. Просто вам страшно.

— Мне страшно быть на всю голову ударенным! — взорвался Телицкий. — Такой, не такой, другой... Все здесь изображают не то, чем являются. Вояки, старики. Вы тоже! Ах, ах! Меня всего перекрутило, душу — в лоскуты, мозги — всмятку! Вы лучше скажите, когда эта жопа кончится? Мне больше не надо ничего. Когда, и все.

— Когда вы изменитесь, — сказал Свечкин. — Раскаетесь...

— Да-да, мы раскаемся, мы приползем, и тогда уж вы нас, как рабов...

Телицкий махнул рукой, не желая продолжать.

— Все же вам страшно.

— Чего страшно-то?

— А вы закройте глаза.

— Чего?

— Закройте, закройте, — попросил Свечкин.

— Будете, как Круглов?

— Я не умею.

Телицкий запустил пятерню в волосы. Другие люди! Дру-ги-е.

— Хорошо, я закрою, и что?

— Я вам объясню, — сказал Свечкин.

Телицкий подвернул чурбак, чтобы сесть удобнее, посмотрел на собеседника, спокойно выдержавшего взгляд, выдохнул и закрыл глаза.

— Все.

— Теперь дышите медленно и глубоко и опускайтесь как бы в себя.

— В детство?

— В то, что вас составляет. И не разговаривайте.

Телицкий кивнул.

В темноте под веками распахнулась воронка, окаймленная чуть синеватыми краями. Вот она сделалась ближе, и край ее уплыл в сторону и вверх.

— Спросите себя, кто вы, — сказал Свечкин.

Кто я? — мысленно выдохнул Телицкий.

Путь вниз во тьме отмеряли сиреневые и зеленые кольца. Ветер играл волосками на руках.

Кто я?

Телицкий, Алексей Федорович, семьдесят девятого года рождения, по национальности — украинец. Так в паспорте записано.

Паспорт мой — с трезубом.

Глупый вопрос, кто я. Человек. Со своими желаниями и нуждами. С мечтами. С усталостью. С головной болью. С матерью, которая смотрит телевизор двадцать четыре часа в сутки, а там: зрада — перемога, перемога — зрада, мы тихонечко, на коленях ползем в Евросоюз, ну, поза такая, что ж поделаешь!

Кто я...

— Подумайте, в чем состоит смысл вашей жизни, — приплыл голос Свечкина. — Ради чего вы живете. И чего вы боитесь.

Тьма дрогнула.

Боюсь... Телицкий незаметно сжал пальцы. Смерти я боюсь. Одиночества боюсь. Увольнения боюсь. Голода, холода, отравления...

Сука, в колодец упасть — боюсь.

И почему я не должен этого бояться? Кто поможет мне? Никто! Может, Петр Алексеевич Порошенко озаботится рядовым журналистом? Хрен! Путин снизойдет?

Я один. Всегда. Всюду.

Потому что во всем цивилизованном ми...

Телицкий замер, оборвав мысль.

— Вставай, страна огромная, — вдруг пророс в нем тихий, но твердый голос Свечкина, — вставай на смертный бой...

Темнота всколыхнулась, комок подкатил к горлу.

— С фашистской силой темною...

Воронка спазматически сократилась, нанизывая, тесно сбивая вокруг Телицкого цветные круги. Мягкий сумрачный свет протек в нее сверху.

— С проклятою ордой.

Телицкий не уловил, когда рядом вытянулись темные, чуть подсвеченные фигуры. Мужские, женские, детские. Они встали, они гигантскими крыльями распахнулись за плечами в бесконечно-длинном строю.

В кольчугах и со щитами, с копьями и стягами. В стрелецких кафтанах с пищалями и бердышами. В шубах и в платках. В рубахах и в штанах. В гимнастерках и в галифе, с винтовками и связками гранат. В сарафанах. В мундирах. В кителях. В бинтах. Изможденные и серьезные. Веселые и спокойные.

Мертвые и живые.

Они смотрели строго и безмолвно. Они словно ждали чего-то от Телицкого. Не лица — лики, наполненные светом.

— Пусть ярость благородная...

Телицкий заплакал.

От стоящих за ним шло тепло и неистребимая, непонятная, непоколебимая уверенность в правоте, в жизни, в победе.