Выбор

– И что же удумали?

– Да ты, наверное, и сама уже думала, как избавиться от сей напасти.

– Нет. Это нисколько меня не беспокоит - только радует, что народ, оказывается, меня сильно любит. Вы бы не радовались, если б с вами так было?

– Понятное дело! Отрадно, разумеется. Но ведь может быть и возмущение вот что тревожно! А душу твою и сердце плакальщицы и плакальщики все равно ведь рвут, не дают им успокоиться, милая; ты просто за радостью всеобщего почитания не замечаешь этого.

Нет, она замечала и думала об этом, но с какой стати перед ними открываться? Василия с Даниилом и приспешниками тревожит сейчас совсем другое: что она может принести потомство и это уж непременно вызовет всеобщее возмущение, чего они больше всего и боятся.

– Что же... он предлагает?

– Уехать тебе из Москвы. Хотя бы на время, пока все не уляжется, не забудется.

– В ссылку?

– Помилуй Бог! Как можно! Он наказал передать, чтоб выбрала сама: хочешь - в Каргополь, к Белоозеру, в Суздаль, в любой монастырь.

Говорили оба князя, но так похоже, с одинаковыми ласковыми словами и мягкими добрыми голосами, что казалось, будто говорит один.

Соломония, разумеется, ждала от Василия и Даниила каких-то новых действий, даже готовила себя к самому худшему, к новым насилиям, а может быть, и нечаянной смерти - всякое лезло в голову - так что предложенному почти обрадовалась и подумала, что, наверное, сейчас действительно было бы лучше всего скрыться подальше от происходящего, от всех участвующих в этом и всех разговоров об этом и не забыть все - это невозможно!
– но хотя бы иметь возможность все самой, без посторонних и постоянной нервотрепки, наконец осмыслить, поуспокоиться, потому что все равно ведь ничего прежнего, прежней жизни больше не будет, а какая же будет другая-то?

Видя, как она серьезно и долго думает, князья настороженно примолкли, не двигались.

А она прикинула еще, что в отдалении и из козни можно будет выпутаться как-нибудь похитрее, потревожнее для них.

В общем, неожиданно для самой себя тут же и решила уехать и куда именно. Им же велела прийти за ответом лишь завтра, добавив, правда, для обнадеживания, что коли согласится уехать, то непременно с двумя своими прежними девушками - постельной Параней Лужиной и швеей Настасьей Телпневой, которые слезно просились быть при ней уже и здесь, и со своими келейницами, души которых тоже успела почувствовать и полюбить.

Мстиславскому и Булгакову явно было дано повеление соглашаться на все приемлемые ее требования, и они только радостно кивали головами, твердили: "Хорошо, солнышко!", "Как велишь, милая!" и умчались от нее как на крыльях докладывать, что, кажется...

* * *

Попрощавшись с самыми близкими и дорогими, через пять дней она была уже в Суздале, в Покровском девичьем монастыре.

Ехала как раз в дни, когда в Московском кремле еще продолжались новые великокняжеские свадебные пиры.

Встречали ее там тоже совсем не как монахиню. Прежде-то государыней да вместе с ним встречали везде и всегда необычайно торжественно, восторженно и подобострастно, непременно падали ниц, целовали руки и полы одежды, норовили поддержать под локотки. В этом монастыре два года назад во время большого объезда они тоже были недолго, и встречали тут точно так же. Сейчас-то ниц никто, конечно, не падал и прошлого многолюдства и торжественности не было, однако монахини собрались все и почтительность выказывалась глубокая - и под локотки поддержали, проводив в кирпичный беленый дом в два жилья, стоявший как раз напротив храма.

И никаких ни от кого приказаний, установлений, ограничений, запрещений.

Настоятельница обители, высокая, костлявая, сутулая мать Ульяна, поначалу, как показалось, чуточку даже ее побаивалась: старалась видеться как можно реже, ничем не докучала.

А епископ Суздальский Афанасий, тоже высокий, статный, не старый, с красивыми волнистыми русыми волосами и бородой, так на другой же день явился самолично поприветствовать, засвидетельствовать почтение и справиться, нет ли в чем какой нужды и каких-либо желаний, словно она и правда никакая не инокиня София, а очень для его епархии и города желанная, почитаемая и высокая гостья. А она знала, что сей Афанасий в дружбе с Даниилом, истовый его пособник во всех делах. Вот, значит, как там было решено с ней управляться. Убеждена была, что и соглядатаев, вернее, соглядатаек епископ к ней уже определил, приставил и о каждом ее шаге будет не только знать сам, но и постоянно доносить туда.

Пускай!

Так, особо всеми опекаемой, почетной персоной и начала жить в славном городе Суздале.

Покровскому девичьему монастырю шел уже третий век, и стоял он севернее города, на луговой низине правого берега петлистой речки Каменки, обнесенный прочными стенами с башнями. Почти в центре обители - Покровский храм. А справа и слева от него ряды кирпичных беленых домиков в два жилья и обычных бревенчатых изб, которые тут называли кельями и в каждой из которых жило по нескольку монахинь. Собственно, кирпичных-то домиков было всего пять, а изб двадцать, и первый домик справа напротив храма и отдали целиком Соломонии-Софии с четырьмя приехавшими с ней прислужницами. Два покоя внизу с крошечной кухней и чуланом и два чуть побольше наверху, один превращенный в молельню, второй - спаленка. Окно молельни на храм, а окно спальни - на восток, на Каменку, на ее высокий левый берег, на котором стоял другой монастырь - Спасо-Евфимьев. Совсем близко стоял.

Еще качаясь в глухой полутьме и полной тьме скрипучего, визжавшего полозьями, пахнущего старой кожей возка с крошечными слюдяными окошками, который не единожды заваливался на ухабах на бок в снег, и возница со стряпчим на запятках с помощью возницы и стряпчего второго возка, то проклиная ухабы, а то и посмеиваясь, поднимали его - она постепенно, но остро-остро ощутила, что живет уже совершенно новой жизнью, третьей, по существу; только если во второй целых двадцать лет она была занята так, как больше ничья жена, ни одна баба на Руси, ведь делила же с ним буквально все великие государевы заботы и дела, даже оставалась за него правительницей на Москве в его отъезды - и справлялась!
– и кто бы знал, как и сколько раз была его единственной вдохновительницей и опорой в свершениях, кои потом прославляли как великие; годами же минуты свободной не имела, не знала и не думала о себе, только о нем и Руси - а что будет делать теперь? Только молиться? Да, да, есть за что, о чем и за кого! И надо, надо! Всей душой, всем существом своим жаждала, стремилась уже к самозабвенной, глубочайшей, опустошающей и облегчающей молитве. Ждала ее! Готовилась! Но не к бесконечной же.

Дальше-то что?

Первые дни буквально не находила себе места. Не могла сидеть, ходила и ходила. Сначала по монастырю.

Удивлялась Покровскому храму. Особенно внутри, где он вдруг будто сжал ее - почувствовала себя маленькой и слабенькой, хотя он и сам был не больно-то велик и высок, но с четырьмя очень толстыми квадратными столбами, которые теснили, надвигались на стоявших между ними. И слишком он был сумрачен: узкие окна-щели лишь вверху, и света вниз из-за колонн доходило совсем мало. Стены же совершенно голые, грубо штукатуренные, сероватые, без единого изображения, без росписи. Она впервые видела такой крупный храм совсем без росписи и, крайне удивленная, расспрашивала старожилов монастыря, по какой это причине. И ей сказали, что он аж во всей Руси из крупных храмов один нерасписанный, и вроде бы потому, что замысливался когда-то как храм-усыпальница, ибо внизу в нем глубочайшая подклеть-гробница для именитых покойниц. Зачем же расписывать, расцвечивать усыпальницу? "Но ведь в других храмах тоже хоронят", - подумала она, и ответ так и не погасил ее любопытства. Единственным украшением храма внутри был алтарный иконостас и похожие на печурки глубокие нишки по низу стен, в которые монахини ставили иконы и иконки, клали свои молитвенники, четки, поминальные свитки.

Да он и снаружи был наособицу: без паперти, но с высоченными просторными галереями с трех сторон, весь по верхам в кокошниках и всего с тремя главами - мощной в центре и двумя поменьше над алтарной частью. Весь могучий, цельный, словно вытесанный из гигантской белой глыбы.

Надвратную же Благовещенскую церковь над Святыми воротами в южной стене даже и церковью называть не хотелось, а лишь церковкой, до того она была мала, мила и затейлива, со своими маленькими галереями, кокошниками по верху и тоже всего тремя главками. Внутри же нее были устроены десять вовсе капельных келий, для того чтобы каждая черница могла молиться в полном уединении.