Выбор
Шрифт:
Она чувствовала себя невыносимо тягостно, омерзительно, устраивая и участвуя во всем этом. Не могла поднять головы. Стыдилась безумно Параши. Остальные-то ничего не знали. Твердила и твердила про себя: "Прости! Прости! Прости меня, Господи!" - и в то же время ждала, предвкушала уже, что вот еще чуть-чуть, еще полчаса, час - и она наконец сбросит с себя эту гадость, грех, подлость и замолит, вымолит прощение. Вымолит... Очистится...
Через полчаса беленая домовинка была засыпана землей и могильщик с привратником, кряхтя, с большим трудом положили на это место тяжеленную каменную черную плиту.
Сам Покровский собор и его подклеть-усыпальница были устланы такими
Но на этой никогда ничего не было написано.
Однако знали о необычном погребении вскоре не только его участники, с каждого из которых она взяла слово не разглашать ее тайну, и не только в Суздале.
* * *
В мае следующего года, рассказывая, как государь подробно расспрашивал о ней, епископ Афанасий легонько, довольно поглаживал свою холеную волнистую бороду; чувствовалось, что для него встреча была весьма отрадной.
– Спрашивал, как выглядишь. Сказал, маленько пополнела, но изменилась мало... Про мастерскую спрашивал.
– Вызывал только за этим?
– полюбопытствовала Соломония.
– Не-е-е, митрополит Даниил вызывал на суд князя-инока Вассиана Патрикеева.
И стрельнул в нее глазами - какое произвел впечатление! Знал об их большой дружбе.
А ее как ножом полоснули по сердцу, похолодела вся, и слезы навернулись невольные. Ждала, ждала она этого после его писем, готовилась к этому, но все равно стало невыносимо тяжко.
– За что судили?
– За ереси.
– Его?!
– Да. Сам митрополит обличал. Говорил-де Вассиан, что у Христа лишь одна природа - божественная, нетленная, хотя всем ведомо, что обладал двумя: божественной и человеческой. А он: аз, господине, как дотоле говорил, так и ныне говорю - плоть господня нетленна до гроба и во гробе нетленна. Ничего не признавал. Держался надменно. Язвил. Насмешничал. Чудотворцев называл смутотворцами. Правило - кривилом. Твердил, что в Евангелии писано: не велено сел монастырям держати. Митрополит во многом подробно его обвинял по святым писаниям, даже слова-де он некоторые неправильно писал. А он в ответ все ему через губу, все с усмешкой: "ино, господине, ведает Бог, да ты со своими чудотворцами". Разозлил всех донельзя. Митрополита ни разу святителем не назвал, лишь господине, господине...
Соломония вспомнила, что когда-то Василий давал ей читать письма Иосифа Волоцкого и там были те же обвинения Нилу и Вассиану. Значит, "господине", ничего своего даже и не придумывал.
– Про Аристотеля, Платона, Овидия тоже говорили?
– Да, что он их расхваливал, заставлял многих читать их книги и им подобные.
– Великий князь на суде был?
– Не-е-е. Знатных - никого. Только власти. И когда о тебе толковали, о нем ни слова.
– Ну и?
– Присудили сослать на исправление в Волоцкий монастырь.
– В Волоцкий?!
– Именно!
– с явным удовольствием подтвердил Афанасий.
* * *
В середине тридцать второго года пришла весть, что в Волоцком монастыре "великой нужою" скончался князь-инок Вассиан Патрикеев, то есть был уморен голодом.
Писем ему там писать не разрешили. Ничего не разрешили.
Часть седьмая
– Хочешь, чтобы я легла с тобой?
– зазывно блеснув глазами, спросила Елена после ужина.
– Нет, - сказал Василий.
За поездку третий раз напрашивалась, прошлый раз даже в монастыре у Троицы, но он и тогда не восхотел, устал. А нынче еще и нога левая что-то раззуделась пониже паха спереди и чесалась - с полдня почесывал. Когда его раздевали, увидел там нарывчик багровый с желтой сердцевинкой с маковое зернышко. Трогать
не стал, только водкой протерли. Однако ночью тоже зудел, и сколько-то он не спал, но к утру поутихло, и они двинулись дальше.Они - это государь, государыня с обоими сыновьями, всеми ближними людьми и всей дорожной челядью были в Троицком монастыре на празднике поминовения преподобного Сергия Радонежского сентября в двадцать пятый день - а теперь ехали в Волок Ламский. Около ста возков и подвод да конных раза в два больше.
В Волоколамске Шигона построил новый терем - он был и там наместником и звал на новоселье.
После второй женитьбы Василий возвратил ему все должности, в том числе и главного своего советника - вот и ехали, как не уважить!
Погоды стояли редкостные. Начало октября, а теплынь августовская; солнце припекает, небо сияет, леса все в золоте и багрянце, озимые словно зеленый пух, и все замерло, даже речки, озера и пруды точно зеркала - все наслаждалось последней летней благодатью. Для охоты лучшей погоды тоже не придумаешь, и у Василия аж под ложечкой посасывало и плечи поводило, так моментами хотелось пришпорить коня, гикнуть, рвануть в сторону от этого медленного обоза, махнув рукой псарям и ловчим, чтоб мчались следом и пускали собак или на эти яркие пухлые зеленя, или на лилово-черные пары, или в золото березняков и уже обнажившихся осинников.
Поэтому после пира не стал даже ночевать у Шигоны, уехал в сумерках в свое село Колпь неподалеку от Волоколамска и послал за братом Андреем Меньшим Старицким, приглашая его туда поохотиться.
В Колпи была богатая псарня из борзых, гончих, легавых, разных норных собак. Тоже заядлый охотник, князь Андрей прискакал к утру, и без всякого отдыха они тут же двинулись со сворами в поле, но отъехали совсем недалеко, как нарыв на ноге заболел так сильно, что Василий не мог сидеть в седле, съехал набок, потом вообще сел боком, свесив обе ноги справа.
И они вынуждены были повернуть назад; стремянный вел его коня под уздцы, а другой поддерживал его, чтоб не сползал.
Нарыв за два дня заметно увеличился, стал еще багровей, ногу сильно дергало, она горела, затем жар ударил и в голову, разлился по всему телу, он лег, лежал весь день, чувствуя, как жар все усиливается, усиливается; временами терял сознание и вроде задремывал, куда-то проваливался, ничего не слышал, а потом, не размыкая глаз, опять слышал, как к его ложу, сдерживая дыхание, тихонько приближаются то встревоженная Елена, то примчавшийся Шигона, то брат или кто из бояр и осторожно заглядывают за полог, и тогда он открывал глаза, старался глядеть бодро и на вопросы, не полегчало ли, отвечал, что будто бы полегче, только пить страсть как хочется, да похолодней, и слуги стремглав меняли кувшины со смородинным морсом на клюквенный, на рябиновый, на хлебный квас. Пил и пил. А ногу дергало все сильней, но временами и отпускало, и тогда он проваливался в дрему. Причем ощущение появилось такое, словно боли и нестерпимый жар у него не первый день, а давным-давно, целую вечность - так уже все наболело.
В очередной просвет приказал спешно послать в Москву за его лекарямиБулёвым и Феофилом. Помолчал маленько и добавил:
– И Глинский Михаил пусть приедет. Пусть.
Весь день ничего не ел, как ни уговаривали - не хотел. Все только пил.
К ночи жар вроде поубавился. И дергать перестало. И он, не встревая, отвел рукой тяжелый полог кровати и, глядя на образ Богоматери за синей лампадой в углу опочивальни, крестясь, беззвучно шевеля губами, помолился ей и Спасителю и сказал постельничему, чтобы оставил одну свечу, остальные погасил: захотел спать.