Выходное пособие

Я посвятила один пост Sentinel, охранной фирме, которая в основном работала по военным заказам в Афганистане и Ираке. Город подрядил ее защищать государственные учреждения от мародеров. Многие частные лица тоже их нанимали, чтобы они стерегли их опустевшие дома. Однажды, проходя по Пятьдесят четвертой улице мимо моего любимого ряда таунхаусов, я увидела охранника Sentinel в окне наверху. Он знатно нянчился с домом. Вероятно, он поливал белые орхидеи, стоявшие на окнах, спал на нежнейших плотнейших простынях, варил себе поутру маленький эспрессо и пил его из изящных кофейных чашечек с золотой каймой.

Я помахала ему, он помахал мне в ответ. Я сделала снимок.

Единственный признак, по которому он мог понять со своего наблюдательного пункта, что я не зараженная, это моя маска. И хотя сами охранники Sentinel их не носили (масштаб эпидемии был таков, что мы уже поняли — маски не предотвращают заражения), маска кое-что значила. Это был опознавательный знак, знак того, что я в полном сознании, что я понимаю, что к чему. Поэтому на улице я всегда надевала маску: чтобы было видно, что я — не зараженная.

В другой раз я делала снимки разных станций метро. Вечером, отодвинув предупреждающую ленту, я спустилась по ступенькам станции «Таймс-сквер» настолько, насколько было возможно, пока не дошла до кромки воды. Я подняла айфон и стала снимать. Вспышка отражалась от плавающих в воде размокших батончиков и журналов, дохлых крыс и всего остального мусора, который копился на поверхности. Под его слоем не видно было воды, но, стоя на ступеньках, я могла ее слышать — как будто где-то с жадностью лакал огромный зверь. Чем глубже ты зарывался, тем сильнее становился звук, отражаясь и усиливаясь в замкнутом пространстве, пока вокруг не оставалось ничего, кроме этого первобытного хлюпанья.

Пост назывался: Никто больше не ездит на метро.

К концу октября все крупные новостные агентства, включая Times, закрылись. Люди стали заходить на страницу «Нью-Йоркского призрака». Подавляющее большинство было из Исландии, с Кихну, Борнгольма и других холодных островов, о которых я никогда не слышала и до которых лихорадка не добралась. Они требовали новых фотографий своих любимых мест. Они будто не могли поверить, что Нью-Йорк разваливается, и хотели в этом убедиться. Все могло развалиться, но только не Нью-Йорк. Его глянцевые, блестящие поверхности и богатые обстановки казались неуязвимыми. Даже после 9 сентября, после попыток терактов, после блэкаутов, и ураганов, и подъема уровня воды из-за глобального потепления.

Я всегда жила скорее в мифическом, а не реальном Нью-Йорке. Поэтому я и смогла прожить здесь так долго: я любила идею чего-то больше, чем саму эту вещь. Но ближе к концу, в те недели, когда я гуляла и делала снимки, я узнала и полюбила и саму вещь. Отчасти потому, что я любила запечатлевать ее. Хотя охватить город в его распаде было неподъемной задачей: Нью-Йорк был слишком огромным, а я слишком маленькой, и были места слишком удаленные или слишком опасные, куда мне было не добраться, но я не хотела останавливаться.

Я рассматривала запросы читателей как задания. Каждое задание превращалось в пост. Я упорядочивала запросы по району и составляла график их выполнения. Это было приятно — приятно каждое утро после пробуждения осознавать, что ты точно знаешь, что будешь делать сегодня.

Однажды я пошла в книжный магазин Strand Bookstore и бродила там с фонариком среди опрокинутых стеллажей с книгами, рапортуя о том, что я взяла почитать. Однажды я съела обед при свечах в баре Bemelmans. Я фотографировала его фреску, стараясь запечатлеть как можно больше изображений идиллического парка. Потом я прошла по Центральному парку, где бегали лошади и крысы, и «закупилась» обезвоженными продуктами и витаминами для беременных в гигантском Fairway на Бродвее.

Однажды мне удалось пробраться внутрь «Земляной комнаты» Уолтера Де Марии, огромной инсталляции, наполненной почвой, на втором этаже жилого дома в Сохо. Но я быстро ушла оттуда, когда обнаружила мертвого смотрителя, который все еще сидел за стойкой. Зараженный, он, очевидно, выполнял свою работу до конца.

Зараженные шатались по Нью-Йорку, но их становилось все меньше. Около точки ноль продавец фруктов выкрикивал слова на неведомом языке, нахваливая почерневшие бананы. Перед Gristedes пожилая дама в ночной рубашке толкала туда и сюда тележку с едой. Пара бездомных подростков в Томпкинс-сквер-парке трясла кружками, выпрашивая мелочь у несуществующих прохожих. Я почти не фотографировала зараженных для «Нью-Йоркского призрака», потому что мне казалось невежливым снимать их без согласия, а дать его они никак не могли.

Но было одно исключение. Я шла по Пятой авеню, торопясь успеть вернуться в офис до темноты. Когда я проходила мимо головного магазина Juicy Couture, то заметила, что он выглядит так пристойно, что на секунду мне показалось, что он работает. Многие магазины были разграблены, а этот странным образом остался нетронутым. Не просто нетронутым, а безупречным. Он был как запечатанная стеклянная капсула времени. Велюровые и махровые спортивные костюмы были разложены на полках по цветам, как леденцовая радуга.

Я заметила движение внутри. Это была продавщица, которая складывала и перекладывала пастельные рубашки поло. Она хорошо справлялась со своей работой, несмотря на болезнь. Ослепительно сияли солнечные очки. Сумочки были со вкусом расставлены по модели и по цвету.

Так что у меня получился пост с тридцатисекундным видео, на котором эта дама складывала футболки. Я снимала на расстоянии, потому что не хотела, чтобы видео было слишком выразительным. У нее отсутствовала нижняя челюсть. Но то, как она складывала каждую вещь, ее экономные, равномерные движения создавали ощущение покоя и легкости.

Это был самый популярный пост «Нью-Йоркского призрака», но и самый противоречивый. Я испытывала по отношению к нему сложные чувства. Некоторые читатели выражали сожаление и беспокоились о моей безопасности. Они рассказывали о своей обстановке — как их страны прекратили почти весь импорт и запретили въезд из-за рубежа, чтобы остановить распространение лихорадки. Они жалели, что не могут пригласить меня к себе.

Другие обвиняли меня в том, что я упиваюсь катастрофой. Они спрашивали, почему я не уехала из Нью-Йорка, что заставляло меня делать все это.

«Откуда мы знаем, — писал какой-то скептик, — что вы сами не заражены?»

Однажды утром я так долго ждала автобус, что в конце концов позвонила в службу такси. Включилась запись, из которой я узнала прямые номера десятка таксистов, которые еще работали. Я вслушивалась в их имена, надеясь, что среди них есть женщина, но там были только мужчины. Наконец я позвонила по последнему номеру. Где-то через час перед моим домом остановилось такси.

Я залезла на заднее сиденье, пытаясь не смотреть на водителя. Учитывая, что полиция теперь почти не работала, я старалась по мере возможности не оставаться наедине с мужчинами. Мы ехали в тишине мимо заколоченных магазинов, мимо заросшего сада, откуда я таскала овощи, мимо разнообразных торговых автоматов, которые администрация Бруклина поставила, чтобы раздавать сухие пайки, мимо библиотеки, куда я так и не сдала книжки. Мы проехали под эстакадой метро — рельсы побелели от голубиного помета и перьев.