Выхожу один я на рассвете

Но выходит все не так и не этак. Смазливый армянин, которому я, подмигнув, выкладываю затею насчет танца, соглашается немедленно и без всяких взяток. Даже слегка возмущается, услышав о деньгах. Вот он, братцы, интернационализм в деле! Мне хочется крепко обнять южанина, но я сдерживаюсь. Абсолютно бесплатно он отправляется к моей подружке, а я затаиваюсь за мраморной колонной. Но радость моя преждевременна. Когда чуть позже шагами крадущегося по прериям следопыта я возвращаюсь к столу, выясняется, что до меня здесь побывал мародер официант. Юркий паршивец, выложив жаркое, успел забрать часть тарелок, заодно прихватив и наши ополовиненные кисели. Руки мои холодеют, голову обморочно кружит. Дымок Ватерлоо явственно курится под зеркальным потолком, и уже через полминуты я врываюсь в моечную, гневно требуя назад свою чашку. Объяснять, что я не успел допить киселек, конечно, глупо, однако и другой наспех выдуманный аргумент оказывается ничуть не умнее. Сгоряча я объявляю им, что дама уронила туда золотую брошь. Разумеется, после такого заявления попытка отыскать нужную чашку становится абсолютно нереальной, а оплошность свою я осознаю слишком поздно. Представив себе, какая гримаска отразится на прелестном личике моей подружки при виде жутковатого оскала ее спутника, я трусливо ретируюсь в туалет.

Изобилия вариантов никто не предлагает, а потому высыпав в рот с пяток подушечек "Дирола", я смешиваю их в приличного размера лепешку и после пары неудачных попыток вылепливаю вполне достойное подобие зуба. Ни мяса, ни даже хлебных шницелей зуб этот, понятно, не возьмет, но мне не до шницелей. Обаятельно улыбаясь, я возвращаюсь в зал, где и довожу до конца историю про выдуманного друга, которому на день рождения подарили пингвина, заставив всю семью перейти на рыбный рацион, держать день и ночь форточки открытыми, а в ванну с улицы ведрами таскать снег. История оказывается вполне прикольной, и девочка моя смеется так, что мне всерьез приходится опасаться, не упадет ли она с жиденького ресторанного стула. Глядя на эмалированное сияние ее зубов, я думаю, что зависть - нехорошее чувство и потому болтаю все оживленнее и оживленнее - может быть, втайне и впрямь желая, чтобы счет сравнялся и она, грохнувшись со стула, чуточку и неопасно ушиблась.

***

Все тайное рано или поздно становится явным. Разоблачают меня ночью, когда по случаю тьмы и прочих мешающих обстоятельств слепленный из жевательной резинки "зуб" оказывается выплюнут и резиново гибкий язычок девоньки заползает мне в рот, а мой собственный как-то прохлопывает роковой момент и не встает бдительным стражем на пороге. Я холодею, но ненадолго. Мгновение ужаса сменяется философской апатией, а после и некоторым любопытством. Во-первых, поздно вставать и уходить, во-вторых, сколько же можно юлить и обманывать? Пусть видит мир таким, каков он есть. Заодно проверим силу любви. Ведь любят-то нас, в конце концов, не за зубы!

Какое-то время она и впрямь ошарашенно молчит. Потом, порывисто вздохнув, спрашивает:

– А почему?

Вопрос тактичен до гениальности. За это ее стоит расцеловать. И вероятно в порыве восхищения язык мой - тот самый, что прошляпил разоблачение, начинает болтать несусветное:

– Выбили. Кастетом. Сегодня в ресторане.

Она порывисто обнимает меня за шею.

– Неужели из-за меня?

Ложь - это болото. Начнешь тонуть, не остановишься. К тому же разочаровывать дам опасно. И язык совершенно самостоятельно продолжает молоть вздор:

– Помнишь, я выходил на пять минут? А тебя еще дядечка такой пригласил кудрявый?

– Ага.

– Так вот их там целая ватага гуляла. Ты им понравилась до безумия.

– До безумия?

– Точно тебе говорю. Они мне знак дали, вызвали в вестибюль, сказали, чтобы сваливал. Пришлось поговорить с ними по-мужски.

– Круто!
– ее объятия становятся туже и крепче.
– Ты такой прикольный, прям ваще!..

Что-то внутри меня явственно поскрипывает. То ли ребра, то ли съежившаяся от смущения совесть. По счастью, оголодавший и потому вышедший в ночной рейд барабашка начинает шустрить на кухне. Ревизия идет по обычной программе. Гремят тарелки, звенят ложки и вилки, поскрипывают отпираемые шкафчики.

– Кто это?

Девочка моя съеживается, враз позабыв о зубе, а мне только того и надо. С упоением я рассказываю о домовом и его привычках, об ученых экспертах, которые наблюдают мою квартиру уже третий год и ничего не могут понять. Верить в Агафона они не желают, а множественный полтергейст упорно списывают на повышенную сейсмчность.

– Агафон? Ты зовешь его Агафоном?
– подружка заливается смехом.

– Прикольно, да?
– я с удовольствием присоединяюсь к ее веселью. Вторя нам, в стену долбит сухоньким кулачком невидимый Агафон.

Глава 6 Слесаря вызывали?

На следующий день меня посещает авторитетная комиссия. Авторитетная не в смысле татуировок и цепей, а в смысле ученых степеней и предоставленных полномочий. Всего их четверо: пара долговязых экспертов-биоников из Лондона, переводчица и Матвей - известный зубоскал из местной псевдоакадемии. Более всего меня радует молодая аспирантка-переводчица золотоволосая, с розовыми нежно опушенными щечками. Заскочив в ванную, я торопливо леплю из жевательной резинки зуб. Таким дамам просто нельзя не улыбаться, а улыбаться без зуба скучно.

– Ну вот, а это наш Артем!
– С ехидцей представляет меня Матвей.
– Тот самый, что рассказывал мне о происках барабашки. Красавец и лентяй, жгучий почитатель Морфеевых объятий.

Англичане дружно кивают головенками, аспиранточка, зардевшись, переводит фразы и без нужды поправляет на голове прическу.

– Насчет Морфеевых объятий все неправда!
– Заявляю я и ласково гляжу ей в глаза.
– Сплю, как все, - разве что на часок-другой больше. Но этим приношу больше пользы, чем вреда.

– Мели Емеля, твоя неделя!
– Фыркает Матвей. Он уже деловито устанавливает в комнате принесенную аппаратуру, вонзает в тройники хищные штепсели.
– Помог бы лучше технику разместить.

– Видите?
– Я киваю в его сторону.
– Мир портит раздражение недоспавших и недоевших. Кстати, как вас зовут?

– Ее зовут Настенька, - басит Матвей и с хрустом раздвигает титановую антенну.
– Видал, какую бандуру на этот раз притаранили? Стоит, должно быть, тысяч сорок. И все только для того, чтобы выявлять полярные отклонения. У них в Лондоне на весь город только три аномальных точки - и те полудохлые. Зато симпозиумы каждый квартал устраивают. Настюх, это не переводи. Короче, выявим твоего барабашку и на поводок посадим.

– Чего его выявлять, он всегда при мне.
– Я снова гляжу в агатовые глаза Настеньки, и мне неудержимо хочется пощекотать ее за ушком. Все равно как доброго песика.
– Только вы напрасно днем заявились. Он сейчас спит. Вот ночью пожалуйста! Заходите, покажу.

– Покажете?
– Настенька делает восторженное лицо. Видите ли, я тоже собираю материал для доклада. Ездила в Пермь, на Кольский полуостров, и ничего явного. Одни слухи да пересказы. Вот если бы удалось что-нибудь самой увидеть... То есть, если бы вы помогли...

– Ну да, он поможет...
– Бурчит зловредный Матвей.
– И барабашку покажет, и все остальное.

Провода растянуты, аппаратура включена. Шепотом переговариваясь, англичане пялятся на цифровые дисплеи своих навороченных приборов, в напряжении чешут стерильно выбритые подбородки. Мы чинно рассаживаемся и начинаем ждать. Это глупо, но чистота эксперимента требует полного моего невмешательства. Матвей, прицокивая языком, разглядывает мою последнюю картину, кивает на нее Насте.

– Видала?