Вырванные страницы

121

Посвящается городам, в которые нет возврата.

ПОСЛЕ

Сколько их бывало, этих пропаданий пространства, повисших, несомкнувшихся концов реальности, разлученных образами улетающего обратно сновидения, зависаний между тем, кем я хотел бы быть и тем, кем я стал. Утренняя, нерешенная смута грядущего и минувшего прочь, композиция пустоты и иллюзии ее отсутствия, натюрморт, никогда не обретающий своего живописца. Где-то здесь я, лишенный выбора не ощущать пробуждение, вынужденный выверенными и точными химическими чудесами небезобразной естественности идти на столкновение с тем миром, который меня уже исключил за ненадобностью. Короткая фразочка с выпотрошенным смыслом задержалась в уныло бодрящемся сознании, можно ее и вслух, покатать туда-сюда языком по стянутому нёбу, ощутить вкус разлагающихся остатков бывалого во вчера праздника, удавшейся попытки улизнуть из-под строго надзора безвольного одиночества. И не то чтобы нынче я на него роптал, но любой, самый дивный, увлекающий деталями и поражающий в общем, пейзаж, требует скорой, пусть незначительной смены. Змейка мысли вскоре сворачивается ловко в клубок и исчезает, как и все остальное. Она уступает блаженству заметить неприметную прежде деталь игр окружения с обстановкой, картину, порождающую в пустующей душе долгоиграющий образ дня. Гессенская дихотомия мыслителя и творца взывает переходить к ощущению, а не осмыслению. Днем, когда люди живут, приятней писать, нежели привыкать к чему бы то ни было.

Хотя бы к этому чужому городу, теряющемуся в прелести осени. Она здесь, пожалуй, слишком картинная, невыносимая, уже всеми воспетая в собственной завершенности и строгом совершенстве. Взбудораженные краски вечно юных фовистов дополняют и оттеняют отрешенные, смиренные пред материнской разрухой здания. Робеющий, тонкий, полупрозрачный туман стынет по разбросанным и тут, и там, скверам и паркам, облагораживает памятники поэтам. Еще нет холодов, но нетерпеливое отчаяние увядания неумолимо вырождается в сны без видений. Очарование предсказуемости позднего часа, когда, точно кем-то обеззараженные, пустеют улицы и слышишь свои шаги отчетливо, почти как чужие. Отвратительные тротуары, сбитые за долгие годы безразличия к ним и невинно, случайно горящие фонари. Что может здесь происходить? Постоянство и неуважение (на грани неподчинения) к прогрессу изречены девизом для незаметно живущих вокруг. Трагедия изменения их так мало касается.

И меня приманила жалкая надежда на механизм компенсации, попытка вызвать движение души в ответ на упрямое повторение. Я отказал во внимании всем всегда важным делам, навязчивым, преодолимым бедам, вымученным сюжетам и иным составным собственной жизни. Там, откуда бежал, едва ли возможно остановиться, зафиксировать или спровоцировать состояния, мысли, чувства. Превращение вещной ценности в падаль происходит незаметно и неминуемо. Ты, выученный с младых игнорировать окружающую, тратишь на то все силы, и, очнувшись в один прекрасный, понимаешь, что слишком болен изнутри. Чем-то нерешенным, заброшенным, отравлен гниющими плодами собственных страхов пред свершениями и парализован болью от истекшей необходимости.

Я уехал сюда. Точно не определить, где ад более похож на писаный. Приметы расплывчаты, персонифицированы и подзабыты веком изрядно. Изрядно все равно, ведь здесь впервые наедине с ней. Все-то пропустил: единение, предвестие, разрыв, срывающуюся скорбь, следующее по списку. Сумел предотвратить, не дал свершиться таинству, чтоб и его в конечном итоге не предать. Порывистость, бесстрашие и вера в счастливое прозябание, в возможность обойтись без вины; она, способная принять лишенные налета очарования сутки, не закрывая усталых глаз, благородная и живая? Вряд ли нас столь щедро благословили, скорее конец настал бы повторением себе предшествующих, бывших. Не берусь утверждать, но смею прорицать, обладающий знанием и зрением, располагающими разбирать очертания целого, а не разглядывать детали частного.

Отточие, но было ясно, какие пути избирать, куда и зачем стремиться, от чего отказаться и что потребовать непременно. А потом она, и первые многозначительные взгляды, пара удачных встреч, всего лишь ее улыбка, неточное, мгновенное касание. Дрогнувшая рука, кофе, который она не любила, свет дневной, обещания быть, верно, и счастье где-то глянуло. Кокетствующий ветерок в ее волосах при прощании. И все, одной этой малостью сделалась необходима, органична, обязательна. Не знаю, догадалась ли она, почему оставил сотворенное нами чудо нетронутым? Что побоялся проверить на прочность, развенчать миф о возможности, заложить надежду за очередную невозможность, еле скрываемое отчаяние и проч., проч. Где-то там утерялось главное: не смог.

Вот и первый, безоглядный, сам себя предающий редкостью, снег. Тихо, концы спрятаны, дыхание размеренно и едва ли глубоко. Я привык к городу, где думал забыться, может быть, быть может, и забыть. Да как-то и не холодно. Небо будто смеется надо мной, позабыв собственный цвет, укуталось в белеющую шаль из тончайшей паутины предсказанной облачности. Похмельное лицо исполненного чугуном гения, тронутое наледью по контуру губ и на кончике носа, в роли экзотики — «Блю Кюрасао» из горла. Та, что всегда находишь в провинциях, площадь пред театром, покинутая и милая той пустотой и истинно прекрасным видом на набережную. И где моя она теперь? С кем, помнит ли? Я совсем ее не знал. Давно ли? Недавно? А воротиться уже и некуда.

46

Я пишу так чтобы привлечь тебя. Джим Моррисон

ЗАТМЕНИЕ

Весна беспощадно хватает за горло. Тусклых, усталых оттенков воды, прокладывающие себе путь по долгим, излишне узким улицам. Забывший былую холодность ветер ласкает лица и руки, доверчиво обнаженные ему навстречу. Смущенно заявляет о собственных, скоро незыблемых правах солнце, продлевая день до уверенного превосходства над темнотой. Тихий зеленый цвет торопится, пятнами ложится на плохо подготовленное к письму, кое-где рваное дурацкой архитектурой, пространства. Черно-белые откровения Антониони и те оставленные в карманах времени письма. Словно забыли, в каком веке живы, писали друг другу, не совершая звонков. Получали тишину как награду, ее же знамена несла зима, мгновенно-короткая для нас и невыносимая для меня.

Теперь же особенно густой запах горения в воздухе, и без того состоящем из одних только запахов. А рядом песни птах, матерные экзерсисы водителей, собственные имена в чужих устах, капризные возбужденные детки, задыхающиеся всхлипы, телефонные трели, жестокий стук каблука по израненному асфальту — мелодии Глюка. Эта вечная музыка расставаний.

Ведь как лгали бесстыдно, кусались фразами невсерьез, от страха замирали друг в друге врага почуяв, потом бежали, бежали, пока дыхания хватало. Оставили, потеряли в поспешностях, что мир по-прежнему кругл, а по окружности движение бывает только навстречу. Чем дальше — тем ближе. И я все безнадежней запутываюсь в умело расставленной сети ласково-печальных, горьковатых на вкус дней. Среди них тот, в котором мы сойдемся на том же, без сомнения, отрезке, где разошлись.

Будет нам стол, пара неудобных стульев, в меру пристойный кофе, захочешь — с сахаром, беседа торопливая, самые маленькие, неумелые слова, которые не значат. Духу не хватит произнести все, как есть — ни дорогому, ни милой. Едкий дым табаков и заботливый полумрак совместными усилиями уберегут от разоблачения, притупит, утаит неразумную искренность. Пусть встреча будет коротка, смешна собой. Оба ведь изловчились ждать, в такой желанной коме одиночества растворяясь.

Не знаю, что тебе предложить, многое и сберечь не получилось. Разменялась без долгих споров на безразличие к иным, тоску по совершенству расстояний, отчаянные выходки потревоженного в неприкосновенности сердца. Совсем без надобности бросаться уверенностью в роскошном, сияющем абсолютной близостью завтрашнем дне. Вряд ли того заслуживаем, после наших-то подвигов, пожалуй, только неразбавленный, тройной, да со льдом, чтоб скорей сшибало.

Любовь, я читала, она делает вскрытие на живых, разбирает примерное единство на детали и частности. И откуда нам знать, что удастся соорудить в итоге, чего станется недоставать, чей избыток будет роковым? Мы же вразброс, в безмолвии, ложась разными часовыми поясами. Лучше бы ты остался.

98

НЕУЖЕЛИ

Уже в который раз некуда возвращаться, но с сизифовым неизбежным упорством продолжаю это делать. Под рваным, выцветшим флагом здравого смысла, заболевший настойчивой простудой, пресытившийся игрою в абсолютно одинокого, никому не нужного, отделенного. Нет доказательств, что нас двое. Никаких.

Все-то прежде вели иллюзии, пустые глаголы и разлюбленные имена, моя оправданная потребность страдания, утраты точности прицела, сиречь забытья, особо тяжкого своей неполнотою. Внимание: уехать только ради пути, отстраниться, чтоб оглянуться, потерять, а затем понять. Такова формула для решения нелинейного уравнения с меняющимися из раза в раз членами, в которое обращается существование, выведенное из равновесия. Установивши же его заново, и шатко, и валко, скорее формально, и тем успокоившись, всегда вынужден вернуться.