Выше стен

— Расслабься, бро. Гафарова — моя сводная сестра. Давно хотел рассказать. Она — дочка жены моего отца. Поэтому и впрягаюсь.

Сева забористо матерится и несколько раз жадно затягивается.

— Да брось! Та самая? Но… народ в «телеге» пишет, что ты с ней типа того… порезвился.

— На заборах тоже много чего пишут…

Сева обескураженно молчит — слышно, как винтики скрипят в его бритой под ноль голове. Вздрогнув, он отбрасывает обжегший пальцы окурок и переходит к сенсации номер два.

— Да, дела… А я это все к чему. Короче, Верка сказала, что та девка с бровями, Котова, треплется про тебя в чате и собирается к тебе подвалить. Типа она намного круче Гафаровой и запросто ее уделает.

В его мутных глазах отражаются решительность и причастность к великому событию, и я, не сдержавшись, в голосину ржу.

— Как же я люблю свою шарагу!

Правда, если бы не Сева, давно бы вздернулся от скуки прямо на ржавом турнике.

***

На каждой перемене меня несет в соседний корпус — убедиться, что Регина без происшествий добралась до аудитории и заняла свою парту, и похмелье ржавыми пружинами дребезжит в черепушке при каждом шаге.

Я как-то чересчур быстро изменил отношение к ней, включил режим заботливого братца, но даже не пытаюсь анализировать это — лучше уж так, чем молиться, сидя возле ее кровати. Не хочу, чтобы в стенах шараги ее унижали и били. Больше не хочу быть свидетелем ничьих мучений.

Именно поэтому, как и обещал, после четвертой пары жду в курилке.

Толстозадая корова, с которой я в субботу пообщался, смачно харкая и в три затяжки уничтожая сигарету за сигаретой, гогочет у досок, а ее подружки восторженно внемлют каждому слову. Мне неинтересны их тупые разговоры, но абстрагироваться не выходит — толстозадая гонит на меня, называет Регину шлюхой и несет полный бред, и я, непроизвольно сжав кулак, в очередной раз дивлюсь человеческой глупости. Я бы с огромной радостью засунул в рот этой стерве кусок грязи и отвесил хорошего пинка, но внезапно понимаю, что передо мной… влюбленное в меня создание.

— Котова, может, скажешь мне все это в глаза? — не выдержав, окликаю я.

Девка оборачивается и краснеет как рак, а у меня мгновенно оформляется замысел уничтожить ее раздутое эго.

***

Более кринжового признания в любви слышать мне пока не доводилось, но даже оно тешит мое больное самолюбие. Улыбаюсь как последний урод, с чувством глубокого удовлетворения выхожу из кустов, вижу Регину и спотыкаюсь — передо мной стоит лучший друг, младшая сестра, кто-то, кто во мне нуждается. Кто-то, кто нравится…

Она с неподдельным отчаянием роется в огромной сумке, а я пристально наблюдаю за ней, в тщетных попытках разобраться в себе.

Радость, грусть, волнение, нерешительность… Меня кроет.

Однако эти ощущения даже отдаленно не похожи на те, что вызывала во мне Яна, и контроль над ситуацией и собой постепенно восстанавливается.

Мы же теперь типа семья. А я, как-никак, «хорошо воспитанный порядочный мальчик».

Пофиг, что втерся в доверие к девочке, забрал из ее рук папашин миллион, трахнул, а наутро с покерфейсом прошел мимо.

Медленнее, чем обычно, мы идем через заросший, заброшенный сад, говорим ни о чем, снова курим. Ее бледное лицо освещает улыбка и розоватое сентябрьское солнце, огромные глаза в холодных лучах приобрели изумрудный оттенок… От них не так-то просто отвести взгляд. Чем больше я присматриваюсь к ней, тем сложнее держаться непринужденно — мысли становятся тягучими, на душе теплеет, руки слабеют. Она вполне нормальная — шутит как матрос, несет милые глупости, то и дело хватает меня за рукав, чтобы показать какую-нибудь незатейливую красоту в мелочах, а я все сильнее поддаюсь наваждению: теперь во всех ее движениях отчетливо проступает плавность и завораживающая нежность того странного танца…

Нет никакого желания врать ей. Впутывать в разборки с отцом. Портить и без того нелегкую жизнь.

Хорошо бы вернуть ей деньги, но их у меня больше нет, а виниться перед папашей я пока не готов — гордость раньше меня родилась. Хорошо бы удалить то самое видео, но оно отчего-то дорого мне. Иногда, наживую, с кровью сорвав с себя броню, я все же пересматриваю его. И задыхаюсь от невыносимого тепла, какое бывает только от гремучей смеси страстного желания и обожания.

Словно прочитав мои мысли, Регина поднимает глаза и долго, не мигая, смотрит на меня.

— Свят, ты же не удалил наше видео?

— Нет, но сегодня же удалю. — Едва озвучив намерения, я преисполняюсь уверенностью, что сделаю это.

Ума не приложу, как раньше умудрялся выдерживать ее взгляд. В нем столько обжигающей боли и нежности, что в похмельной голове раздается гул, как от пролетевшего в небе истребителя.

Она точно не отсюда. А я не знаю, что по этому поводу подумать и предпринять.

Как под гипнозом, протягиваю ей телефон, и она, скользнув по ладони холодными пальцами, выхватывает его и по обломкам кирпичей убегает наверх — на стену, туда, где я два года прятался от людей, от себя и от дерьмовой реальности. Садится на сумку и, приоткрыв рот, с восхищением наблюдает за тем, что я творю с ней на экране.

Окей, я не удалю это видео. Но не потому, что оно имеет какую-то стратегическую ценность в боях с папашей. А потому, что она, улыбаясь и утягивая мои мысли в хаос, просит видео сохранить…

Из груди пытается дезертировать сердце. Там, на вершине моего мира, в нестерпимо-пронзительных оттенках розового неба, рыжей листвы, умирания и вечной жизни сидит девчонка, кроме которой у меня никого нет.

А я вляпался так, как не вляпывался еще никогда.

Телефоны в ее руках одновременно оживают, жужжат и вибрируют, и она, растерянно взглянув на них, вскакивает с кирпичей.

— Это Андрей. И мама… Странно. Неужели случилось что-то дурное?

— Как дела? Как Регина? А с погодой что? — орет отец мне в ухо, едва я отвечаю на звонок. — Святослав, идет резкое похолодание! Тут уже разгулялась стихия, снежный фронт движется в сторону нашей области. Немедленно бегите домой! Закройте все окна, продукты в холодильнике. Ты ведь не забыл, как прибавлять отопление? Мы заночуем здесь, вернемся, как только расчистят дороги. До связи, сынок! Надеюсь только на тебя.

30 (Святослав)