Вышел месяц из тумана

(Анин голос тоже раскачивается вниз и вверх.)

Нам остаются только поцелуи,Мохнатые, как маленькие пчелы,Что умирают, вылетев из улья.

(Самая высокая нота у Ани — в конце строки. Что-то щемящее в этом… Интонационно женская рифма всегда предполагает вопрос или по крайней мере многоточие. Она потому и называется женской.)

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,Их родина — дремучий лес Тайгета,Их пища — время, медуницы, мята.Возьми ж на радость дикий мой подарок,Невзрачное сухое ожерельеИз мертвых пчел, мед превративших в солнце.

— Долгими полярными ночами Всеволод и тебе читал Мандельштама! — я протягиваю руку к книге, но Аня из упрямства прижимает ее, раскрытую, к груди.

— Во-первых, полярная ночь одна. А во-вторых, он читал это мне, когда звонил последний раз и ну очень-преочень хотел меня видеть! — в ее голосе вызов. — Вот и захотелось найти и перечесть.

— Так ты все это время?.. — Семен уныло ерошит тяжелые волосы. — Ты вместо того чтобы!..

— Семен, а что бы самому не прошвырнуться? — я даже готов помочь ему встать.

— Без рук! — в синих Анютиных глазках лукавая отвага. — Между прочим, Геша, в третьем вагоне тому назад ты сидишь почему-то на корточках и подслушиваешь наш разговор.

— Но этого не было!

— Значит, будет! — Она протягивает мне том Мандельштама и извлекает из бездонных карманов своего рыжего комбинезона по бутылке Останкинского пива.

— У-я! Анка! Двойню принесла! — рычит Семен, хватаясь за бутылец. — Василь Иваныч, я своего уже забрал!

Однако вторую бутылку Аня оставляет себе — открывает ловким ударом об угол стеллажа. И уютно устраивается на полу.

Большие глотки мерно пульсируют на ее удлинившейся шее. Можно вставить в реестрик… Впрочем, что же тут непристойного? Но волнует невероятно!

— Нюх, а видала кого еще? — Сема выхлебал залпом и теперь благодарно кладет свою голову ей на колени.

— Три раза Тамару и еще два раза…

— Нюха! Ну? Не томи!

— Бр-р-р!

— Ну же?

— Себя! Ой, мужики, красивая я баба! А только удовольствие, скажу я вам, все равно ниже среднего!

— Разговаривали?

— Геш, мне с Семой посекретничать надо. Может, пообщаешься с нами в соседнем вагоне?

— А я и не знал, что вы знакомы, всегда все самым последним узнаю, — ворчит Семен, но головы с ее колен не снимает.

— Женихаемся! — Аня смотрит на меня, словно я — горстка риса, предназначенная для телекинетических манипуляций.

— Анечка! Но мы могли бы вместе искать отсюда выход.

— Да-да-да! Поищи с нами вместе. Там нас много. Ну иди же!

Надо придумать фразу для не слишком жалкого ухода…

— Только учти! Вы оба учтите, что это — моя глава! — и удаляюсь.

Теперь на цыпочках. Теперь замираю. У Анюши нет мочи терпеть:

— Сем, его здесь нигде нет! Его нет здесь нигде! Потому что он там, он по ту сторону листа!

— Не… Ты че?

— Я когда себя в тамбуре увидела, я сразу его стеночку расписную в Норильске вспомнила… Много нас, и мы все для него на одно лицо!

— Да ты для него, Нюха, ты для него!..

— Не надоело? Ты думаешь, Гешенька здесь случайно? Гениашенька мой! Звонит мне недавно Севка, а я никак не пойму, в чем дело! «Детство мое, — говорит, — прошло от обеих столиц вдали, потому что мама последовала за отцом, лишь только представилась ей эта возможность. Каково же было изумление наше (Анна-Филиппика, каково!), когда дверь его одинокой, как нам казалось, сторожки распахнула широкомордая тетка с орущим младенцем на распаренных руках?» Это он Гешкин сборник у меня спер. И уж как отвел душу! А теперь бедный Гешенька бродит по вагонам и всех уверяет, что это — его глава.

— Нюх, скучный он. Ну его.

— Он нормальный! Он такого бы не написал! Он до глюков не допивается!

— Нюх, ты что? Ты не знаешь, как Всевочка нас с тобой любит?

— Он мне сказал как-то, что у него туберкулез костей нашли. Это правда?

— Не-ет. Не знаю.

— Что болезнь эта лечится плохо. Что ему, может, недолго тут с нами осталось…

— Ну нет! Я бы в курсе был.

— Так по вагонам деньги сшибают! А он — сам знаешь что. Поимел и говорит: «Все правильно. Выходи за писателя. Человек он, похоже, хороший. А это тоже талант». Я говорю: «С костями у тебя что? Надо все-таки показаться специалистам». У меня же есть человечек в Минздраве… А он: «Туту-ту-ту-ту!» Ну, ты знаешь, мол, разговор окончен.

— А мне, наоборот, все мерещится, что я тут, а он там мне звонит: «Ту-у! Ту-у! Ту-у!» А меня нет, нет, нет…

— А все-таки он сволочь — редкая!

— Когда у Манюни моей змеюка жила, ее один Всевочка в лобик целовал.

— Потому что ему все равно! А где нет разбора, там нет и любви! Ну, не может быть нежности без разбора! Боже мой, сколько раз я просила его не измываться надо мной в массовке, в тусовке, да хоть при ком-нибудь одном! И что? Он без этого тихого садизма не он! Только сядем в автобус, тут же самым похабным образом начинает ко мне приклеиваться! «Девушка, как вас зовут! Только недотрогу-то корчить не надо, а, девушка?» Ну, я прячу глаза, весь автобус мне бурно сочувствует. В конце концов я забиваюсь куда-то на заднюю площадку, тут нам и выходить! Севка орет из дверей: «Девушка, есть хата!» И я, как идиотка, всех сочувствующих еще локтями расталкиваю: «Пропустите же!» Ну? Весь автобус на окнах висит, я стою вся в дерьме… А мой милый им из пальцев полный о'кей рисует.

— Узнаю. Был бы он здесь, а? Вот с кем вечность-то коротать!

— Вот с ним и коротаем! Пива тебе, как таракану, в каждом вагоне наливает.

— Он бы? Останкинское? Да никогда! Ты что?

— Веско. Это — веско. Только, Семочка, кто же еще мог так книжки расставить? А?

— Как?

— В одном вагоне — ну просто фреска! Игра мазков — ну что тебе Ван Гог! Прижизненное издание Пушкина рядом с терракотовым испанским справочником по гинекологии, за которым следует золотистый переплет франко-корейского словаря. Рядом же — что-то очень фисташковое и уже совершенно непереводимое! Севочка, а-у! Я оценила!

Семен то ли мрачно сопит… Нет. Не мрачно:

— Он, Нюха, такой! — даже как-то мечтательно.

— А в соседнем вагоне знаешь как книги идут? — Ее нарочитый смешок (Я один в нем умею расслышать обиду, боль, удивление, настороженность… Жанр литературной шарады, в который мы влипли, как мухи в дерьмо, предполагает наши совместные усилия, Аня!). Но она продолжает, бесстрашная: — Третий том, я не знаю чего, на иврите, первый — справочника лекарственных средств, четвертый том «Библиотеки приключений»…

— Люблю!

— Первый — Дюма, пятый том Малой медицинской энциклопедии, девятый — английский Шекспир, потом — вторая часть учебника по кристаллографии…

— Но сочетание цветов! — позевывает Семен.

— Ничего подобного! Число пи — во всю свою бесконечность, через весь вагон. Я имела возможность проверить свою догадку: очередной второй том был представлен сочинениями некоего господина Линдемана, математика…

— Надо же, как он все тут нам обустроил! Как продумал!

— Здесь пописать негде! — (бедная моя девочка!)