Вышел месяц из тумана

— Хорошо. Только я прыгну первым.

— Тебя там никто не ждет.

— Тогда не отпущу! — и наматываю на пальцы ее волосы; ей, должно быть, отчаянно больно, и молчит она из упрямства.

Я боюсь, что сейчас разобью ее лоб о косяк. Что со мной? И что делать мне с этим желаньем? И еще с одним накатившим — оно-то сейчас к чему?

— Нюша, Ню!..

Я раскис на какую-то долю секунды. Ей хватило и этого: гвоздем в висок! Не гвоздем — у нее в руке туфля. Чтоб спастись от второго удара, приседаю. Аня — фурией. Дверь распахнута. Перепрыгивает! Слава Богу. И, босая, бежит, обе туфли в руках. Истекаю клюквенным соком! Впрочем, крови не так уж и много. Надо прыгать. Иначе Лидия непременно сведет ее там с ума. Надо прыгать. Немного тошнит — укачало. Очень черный провал. Вот куда я не должен смотреть. Неужели же — звезды?.. А что же? Подкатившая тошнота бросает вперед. Облегчусь вот и — прыгну!

Эта гадость во мне — из меня — вон… В никуда. Дна там нет.

Если кто-то блюет на звезды, значит, это какому-то фраеру нужно?

Не вернуть ли билет?

Впрочем, я ведь тут зайцем.

Бездна — это метафора? Впрочем, с этим здесь плохо. Здесь иные — тайные тропы, пробираясь которыми…

И — прыжок!

Страшный крик — мой! Недолет. Так кричать неприлично. Уболтала-таки Лидуся! Или сам захотел? Пей до дна, пей дна, пей до дна! Дна-то нету! Это больше похоже на выход в открытый космос. На влечение к смерти? Мое? Я, кажется, теряю нить. В темноте ведь так хорошо думается. Если записать все мои ночные реестрики… В самом деле! Надо начать их записывать.

О ВЛЕЧЕНИИ К СМЕРТИ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ:

1. Выбросившиеся на берег киты.

2. Шедшие воевать в Афганистан добровольно.

3. С воодушевлением сжигавшие себя старообрядцы.

4. Умиравшие на могиле хозяина собаки.

5. Умиравшие во время полового акта пенсионеры.

6. Малолетние самураи, делавшие себе харакири в подражание старшим.

7. Дуэлянты. Игроки в русскую рулетку.

8. Садо-мазохисты.

9. Самоубийцы.

10. Самцы пауков и некоторых иных насекомых, гибнущие сразу же после акта зачатия.

11. Любовники всех возрастов и рас, объявлявшие в миг высшего наслаждения, что именно сейчас хотели бы умереть.

12. Не помню чей афоризм о том, что бог жизни и бог смерти — это один Бог.

Что вижу сейчас — его неоглядность, его непроглядность?

Жизнь — без начала и конца.Нас всех подстерегает случай.Над нами — сумрак неминучий (запятая!)Иль ясность Божьего лица.

Всю жизнь читал и не видел, читал так, словно никакой запятой там нет и не может быть! И только в сорок пятый раз перечитывая: да ведь сумрак неминучий (запятая!) и есть ясность Божьего лица! А потому-то художнику и надлежит твердо веровать в начала и концы! Не ибо абсурдно, а ибо…

Тьма.

Ни зги.

Ни звука.

Не ночь.

Миг перед рождением?

Ведь это только начало! И есть лишь я. От тишины перехватывает дыхание. Оттого, что я не слышу его — перехватывает дыхание! Говорят, на ЛСД-сеансах иногда удается вспомнить миг соединения сперматозоида с яйцеклеткой. Может быть, это и есть тот миг?

Оглушающая тишина. Ни один роман еще так не начинался!

Конечно, я могу и ошибаться… Я даже могу позволить себе роскошь быть ничем не умнее Леопольда Блума. Просто быть. Никогда не мог себе этого позволить. Теперь же мне позволили. Мне-изволили-позволить. Мне-позволили-изволить! Колокольчиком на двери: Кто-то пришел? — Да это же я, Гена! Нет, не Гена еще — ген.

Господи, но с чего же начать? Пока не стал рыбкой, пока могу говорить!.. Или, став рыбкой, поведаю-вспомню такое!.. Терпкий вкус древнего моря, рассекающих его вязкую тьму десятиметровых ихтиозавров, щукорылых и острозубых (но это ведь Игоречек читал о них в детстве — о живородящих, и спрашивал: Гена, а как это?).

Неужели я вспомню отца? Ради этого все и затеяно?! Его облик, походку, голос. Его взгляд. Мама говорила, что хмурый. А про голос, что зычный, певучий. А потом говорила, что низкий и хриплый, а взгляд, мол, веселый и смех озорной. Я ведь рос, и, разглядывая меня, она могла вспомнить и другого, на которого не подумала прежде.

Как-то мало похоже на сеанс ЛСД. Помню то, что обычно.

Только слишком темно. И не слышу ударов сердца.

Я устремляюсь в предвкушении сына? Нашего с Аней? Здорово! А уж как плодотворно! Итак, повествование это — о нем. Я же только даю ему начало. И у меня есть несколько мгновений. В новой главке уже не будет «я» — будет наше с Анюшей «мы».

Разволновался так, что сейчас не туда сверну. Правда, никакого движения не ощущаю. Но, возможно, что так и бывает?

В течение нескольких мгновений — прежде чем воплотиться в сыне — успеть воплотиться в слове.

Хорошо. Я попробую.

Я… родился, учился, томился — только скучно об этом. Страшно громко кричал: я, я, я! Сочинял. Спал с девчонкой, видавшей виды, а потом — с ее подружкой, потому что узнал, что девчонка, видавшая виды, видит новые где-то под Курском и не со мной… Так хотеть это «я» обрести, обнаружить, утвердить, вбить древком в пуп земли, чтобы потом, чтобы теперь и не знать, что с ним делать… Да и где же оно, черт его подери?

Неужели избыл? Если я суть мое, то, конечно… Мои мысли — они не мои. Проза? Прозу ветром наносит. И жена моя — не моя. И любимая — не моя ведь любимая только.

В этом месте, однако, теплее, я бы даже сказал: горячо!

Да, аффект тем всегда и хорош, что в нем — кажимость «я» округляется, будто комар, распираемый кровью. Я — ревнующий Аню к другому. Боль — всегда ведь моя. Только боль. Остальное — ничье или наше. И ребенок — он именно мой, оттого лишь, что страх за него — мой и вечно при мне. Этим ужасом «не переживу, если с ним!..» я нащупываю контуры собственного «я» всякий раз, когда снова убит поселенец. Не поселенцы они, у них с Катей квартирка в Иерусалиме. Но еще не дослушав, кто убит и сколько убитому лет, замираю, умираю — я и никто иной, никто вместо меня.

«И всемирная история, дядя Гена, здесь совсем не такая, как у людей. Например, за последние две тысячи лет в ней ровным счетом ничего не произошло. Ну, сам подумай, что примечательного могло быть в мире, в котором не существовало государства Израиль? А диаспора — гордиться бы могли: Колумб, Спиноза, Фрейд — нет-нет, это не их история и, следовательно, не история вовсе.

Садиться в такси, в котором шофер — араб, мама запрещает категорически. Люди как люди, говаривал господин Воланд, их только испортил квартирный вопрос. Вот и здесь та же самая чертовщина.

На твой сложно поставленный вопрос о философии здешних мест отвечу по мере слабых сил: а) сионизм как собирание евреев на историческую родину и б) осмысление Холокоста (катастрофы). Здесь до сих пор не могут смириться с тем, что казни египетские Господь напустил на Им самим избранный народ. Официальная доктрина такова: Бог долготерпел две тысячи лет и наконец наказал евреев за то, что те прижились в чужих землях, позабыв об им данной — обетованной. И, наоборот, евреи, которые верят в Иисуса, объясняют эту Божью кару тем, что евреи не признали в Христе мессию. И всяк до изнеможения прав.