Вышел месяц из тумана

Жалкая полуулыбка коробит Анюшины губы.

— Мой муж — неисправимый идеалист! — вздыхает Тамара. — И великий утешитель!

— Я не помню! Я не получала! Мы не вышли из лифта! — Аня больно сжимает мое запястье. — Было шесть… Шесть, начало седьмого!

— Духи получила я! — И вдруг, жадно набрав воздуха, Тамара стискивает губы, надеясь, очевидно, все-таки побороть икоту.

— Ой, Томусик, ой? — скребет щетину Семен.

Мы, кажется, набрали скорость. Теперь нас лишь слегка покачивает на стыках.

— Духи пахли талым снегом. Севкин и мой любимый запах. Кто не пережил полярной зимы, тому этого не понять.

— А точно, Нюха! Часового было шесть, — он хлопает себя по щеке, — когда мы Севке снизу звонили!..

— Денис у нас бабушкин сын, за Дениса я не беспокоюсь. Но Галик и Андрей не смогут без меня!

— Я не верю! — Аня встает. — Потому хотя бы, что в этом, как вы изволили выразиться, колумбарии, собраны книги тех, кто ушел из жизни добровольно. А я хочу жить! И я буду жить! И я найду, как мне отсюда выбраться!

— На-ка вот! Передашь на волю! — Семен решительно вырывает из книги форзац со своими каракулями.

Я вижу теперь обложку, где золотом — Генрих фон Клейст. Да, Анюша, похоже, права. Я стою рядом с ней, чтобы вместе идти — я не знаю куда.

— Ты когда в последний раз алименты платил, папаша? Что вы все тут выделываетесь? — Тамара хватает огрызок карандаша, который ей с кислой ухмылочкой возвращает Семен. — Или вы думаете, что читатели не сумеют отличить истинных порывов от ложных? Истинного отчаяния матери, жены и любовницы, да, я этого не скрываю: любовницы — от вашей мышиной возни?

— Срали и мазали мы, Томусенька, на твоих читателей. — По-собачьи передернув спиной, Семен сворачивается на полу калачиком, и подгребает под голову валяющиеся тома, и устраивается на них, и с удовольствием зевает.

Аня ведет меня за руку по танцующему под ногами полу:

— Видела я в жизни идиоток, но таких стерильных!

— Мне не нравится этот барьер — «шесть часов вечера или начало седьмого». Аня!

— Что?

— Что бы это могло значить?

— Миг! Из которого мы выпали там, чтобы вьшырнуть здесь.

— А потом мы просто вернемся обратно — в тот же миг?

— А то!

— Мда, с некоторым опозданием осваивает наша литература специальную теорию относительности. — Я все равно не поспеваю за ней, за тем, как легко в ней насмешка настигает серьез, а серьез насмешку… Что-то скажет сейчас?

Ничего. Решительно распахивает дверь в тамбур:

— Перекурим? — и, нырнув в свой огромный карман, достает «Стюардессу» и зажигалку. Угощает. У нее грубоватые руки и большая ступня — что мне нравится, а ее вот смущает… Сигарету сжимает большим и указательным пальцами — для того, чтобы скомкать скорее ладонь.

Огонек зажигалки, не высветлив ничего, набрасывает на сумерки две наши тени.

Прикурила. Я тоже. Сую зажигалку в карман. Стало даже светлей.

— Нюш, а знаешь, эта глава не такая уж ледовитая. По мере сил я согреваю ее.

— Не иначе как любовью?

— Ну… я просто тебе говорю, чтобы ты была в курсе.

— Не про любовь книжонка эта! Неужели, Геша, ты еще не понял?

— Поделись, если ты поняла!

— Зажигалочкой тамбур согреть слабо? А то — дерзай! Вдруг и вправду хватит бензина!

— А вдруг хватит?

— Дерзай! Как говорит моя племянница: бонзай!

— Лобзай, терзай и вонзай! — Я касаюсь губами ее родинки, есть у нее такая заветная родинка на краюшке мочки, которую я называю сережкой или серегой… И когда ей звоню, то Сереге шлю поцелуй.

— Кто о чем, а вшивый — о бабе! — голос чуть потеплел. — У нас в первом отделе одна тетя работает. Это из ее репертуара. «На охоту ехать — собак ловить». Погоди! Вот: «Бодливой корове бык бок не дает»! Но родословную мою, сука, наизусть шпарит: вот есть у нее, понимаешь, сведения, что двоюродный брат моей мамы был лесным братом, так вот он вышел из леса или еще нет? Ну я сдуру и ляпни: конечно, не вышел, если бы вышел, я бы его видела хоть один раз в жизни! — Ах, не вышел. Так он продолжает борьбу с нашей властью? Так он…

Дверь в соседний отсек открывается — резко, я едва успеваю оттащить Аню от удара.

— Всем привет. — На пороге стоит незнакомая женщина с русалочьими глазами, в желтой юбке и черном свитере.

— Лидия? — Аня удивлена.

— Надеюсь, не помешала! Имею мессэдж. При мужчине можно?

— Да. Он свой, — Аня стряхивает пепел.

— Берегите Всеволода зпт есть все основания для крупных опасений тчк Ваша Лидия. — Она пытается улыбнуться, но делает это лишь сморщенным лбом. — Месяц назад мне делали аборт — по блату, естественно, и соответственно под наркозом. И было мне явление. Мне Лодочка явился — уже оттуда! Причем я спросила: «Почему ты там?» Он же ответил: «Сама знаешь!»

— Лодочка — это кто? — очевидно, чтоб скрыть волнение, Аня смачно плюет на свой зашипевший бычок.

— Я всю жизнь так его называла. Он же эхом в ответ: Лидочка! Бывало, час целый по телефону аукались: Лодочка! — Лидочка! — Лодочка! — Лидочка! — Лодочка?! — Лидочка?! — она подвывает на разные голоса, куда-то утягивая нас: — Лидка! — Лодка!

— У вас к нам все? — сухо — Аня.

— Детуся, я с ним не спала. Я на рабочем месте шашней не завожу. Но когда он стал спать с одной девочкой из редакции информации, я стала спать с ее мужем. Лодочке назло! В помощь Лодочке!

— Лидия работала режиссером на норильском телевидении, — Аня оборачивается ко мне в надежде, что я…

— И продолжает там с успехом работать! — Лидия вновь улыбается лбом. — Конечно, его любовь к вам, детка, Анна Филипповна, не имела аналогов. Но вы, полыхнув ярким северным сиянием, надолго исчезли из нашей жизни. А она постоянно требовала разрядки и забытья.

— Я не знаю человека более жизнерадостного!

— Значит, вы вовсе его не знаете. Да и откуда бы? Когда Лодочка отправлялся к вам в Москву, деньги мы собирали ему всем миром: я брала у мужа, я брала у любовника, он брал у любовницы, которая одолжалась у вышеназванного мужа… И был Анне Филипповне в Москве фейерверк, а также салют из сорока орудий! Был?

Аня ежится. Аня с тоской смотрит в черную щель, разделяющую наш тамбур и порожек, на котором стоит в черные ботики обутая Лидия. Ни шпал, ни рельсов, ни мелькания искр — очевидно, мы мчимся с огромной скоростью.

— Извините меня, если я правильно понял, — мне не сразу удается поймать ее плывущий взгляд, — одна из здешних глав — ваша? Может быть, пятая? Может быть, потому-то…

— Мужчина, не суетитесь! Если вы, конечно, мужчина. Повествование это не для слабонервных. Как справедливо сказал пиит: И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами!..— наконец она улыбается и ртом, оскалив острые желтые зубки. — Как человек, имеющий канцер, вы понимаете это конгениально нам!