Высотка
Шрифт:
«Если бы ты увидела меня на службе, ты бы умерла — я хожу в белой рубашке, пиджаке и галстуке, тщательно выбритый и пахнущий Escadой. Иногда смотрю на себя в зеркале и удивляюсь, как дошел до жизни такой — выгляжу словно торговец гербалайфом. Терпеть не могу разговоров по телефону — и все же занимаюсь этим по 12 часов в сутки. Благодаря новой работе избавился от многих интеллигентских комплексов. Мне теперь ничего не стоит позвонить незнакомому человеку в 9 утра, возможно, поднять его с постели и начать втюхивать что-нибудь ненужное.
Зато у меня появился новый комплекс, от которого так просто не избавишься. Меня тут спросили, сколько мне лет, причем совершенно неожиданно. Этот вопрос исходил
С этого-то все и началось. Я как будто вернулся обратно — томление в груди, дрожь в коленках, короткие взгляды — я у доски, она в классе. Недавно прождал два часа под дождем с букетом цветов, а она не пришла. И тогда я подумал — какого черта! Куда я полез, зачем? Повторить захотелось? Но мне не нужны повторения. Мне вообще ничего не нужно. Я больше не думаю о тебе и, кажется, забыл, какого цвета у тебя глаза. Карие?
„О, души, слепленные из грязи, нежности и грусти!..“ Непредвиденное, чудесное закончилось, впереди только нормальная жизнь. Работа, квартира, коньяк.
Впрочем, свои тихие радости есть и у взрослых. Поскольку я теперь состоятельный, то начал одеваться не просто так, а с выбором. Открыл целый мир магазинов дорогой одежды и обуви, и теперь с каждой зарплаты покупаю себе то новый пиджак, то ботинки.
Нечто похожее, только хуже, происходит с Сидом. Хуже — потому что он к рефлексии не склонен и изменений не отслеживает. Он тухнет в своем болоте, именуемом Хайфой, ругается с женой и проклинает судьбу. Недавно призывал меня ехать в какой-то киббуц на Голанах, чтобы прыгать там с банджи — это веревка, которой тебя привязывают за ноги, и ты прыгаешь с обрыва вниз, мордой в природу. Но потом все обломилось из-за того, что Сид не дозвонился до киббуца и не смог уточнить, есть ли там сейчас этот аттракцион. Поехать же просто так ему было западло, потому что банджа, видите ли, находится по дороге к его тестю с тещей. Он стал совершенно несносен, ноет, что работа достала, денег нет и т. д. — и это притом, что на работе он достиг значительных успехов и его еженедельный вкладыш к „Вестям“ получил какую-то суперпрестижную премию… Да ну его к Б-гу! Сегодня позвонил ему, поздравил с днем рождения, пожелал много денег, он был очень рад».
«Мира с Настей собрались в Москву, зазывали меня, но я отказался. Понял, что пока не готов увидеть тебя, маму… Мой дом здесь. Временный, разумеется, но все же дом. В нем тишина и покой. Никто не нарушает моих границ, не топчет походными ботинками мой внутренний дворик. И я могу вырастить в нем столько капусты, сколько захочется, и никому не давать отчета о том, почему я живу именно так, а не иначе.
Сегодня иду в филармонию слушать Ирку, потом мы вместе с ее богемными друзьями-альтистами поедем к морю пить фалернское вино. В Москве же нет ни моря, ни альтистов, ни фалернского. С Москвой меня связывают только болезненные воспоминания, которые постепенно изглаживаются, освобождая место для чего-то нового. И оно скоро наступит, потому что лучшее, конечно, впереди».
«Аська, привет.
Пишу коротко, нет никаких сил чинно сидеть за столом и водить ручкой по бумаге. Когда ты уже заведешь себе электронную почту! Это просто и удобно, а отказываться от такого удобства — форменное мракобесие.
Я молчал, пока не было полной определенности, но теперь можно. Сообщаю новость: мне дали стипендию в университете Торонто. Теперь бегаю по инстанциям, оформляю отъезд, нервничаю, терзаюсь беспочвенными страхами (вдруг что-то накроется в последний момент, бумаги не придут, они передумают и т. д.), но и это скорее заводит, чем выбивает из колеи. Да, я снова стану новичком, но только такая позиция и заставляет нас меняться.
Не говори ничего маме, я сообщу ей оттуда. Если хочешь подробностей — позвони в четверг вечером, только не поздно, потому что мы уезжаем в Эйлат отгулять последние выходные. Мира пишет тебе письмо, но в мой конверт она точно не успеет, потому что Сид — а в роли оказии сегодня выступает именно он — уже двести раз повторил, что если я сейчас же не остановлю свой мутный эпистолярный поток, то он опоздает на самолет… Он вообще страшный брюзга и мизантроп, еще почище моего. Если он будет на тебя косо смотреть, не молчи, не терпи, а скажи, что нажалуешься мне.
Все, заклеиваю конверт и прощаюсь до Канады.
Будь».
Skating away
Давно хочу написать тебе, но каждый раз что-то останавливает.
Зачем? Чего ты обо мне такого не знаешь?
Впрочем, одна новость имеется — я теперь совсем мало говорю. Зато с увлечением слушаю: шаги на лестнице, папин кашель, дождь, гудение газовой колонки, скрип половиц, свисток чайника, постукивание в стиральной машинке, где крутятся наши с Викой джинсы и царапают заклепками стеклянную дверцу… Вот папа дописывает фразу, встает, снимает чайник с плиты… Скрипучий ящик буфета, чайная ложка, жестянка с заваркой. Через пять минут он позовет пить чай, и я пойду.
Папа сегодня настроен на обсуждение какой-то новой хронологии, но я не настроена, однако почему не побыть трансформаторной будкой, о которую кто-то лупит теннисным мячом, отрабатывая подачу. На что я еще могу сейчас сгодиться?
Буду пить чай с баранками, рассеянно поддакивать в нужных местах и думать о тебе.
Тишина в нашем доме, моя комната. Кассеты в ящике, месяц его не открывала. За окном холодная, ясная весна, снег никак не сойдет. Сейчас все так чисто, так безлиственно под тоненькой ледяной коркой, намерзающей к утру, что плохому негде угнездиться. Прошлое бледнеет, отслаивается, остается зеленая сердцевина, которая переживет любые холода.
Я вдруг обнаружила в себе это неуничтожимое начало, которое будет и тогда, когда кривая сердцебиения на экране осциллографа превратится в прямую. Что-то вроде невидимого сердца дерева, понимаешь? Или подъемной силы под крылом.
Там, во мне, как будто бы пустота, но только на нее я могу опереться. Всегда.
«Тихое безмолвие мира не оставляет человека в покое, наоборот, захватывает. Захваченность поднимает человеческое существо. Прикосновение к миру неслышно снимает его, как лодку с мели».
Кто бы мог подумать, что я все-таки пойду на философский факультет, в ту самую поточную аудиторию, чтобы послушать человека, который говорит о целом мире. Но я пошла.
Пожалуй, это главное, что сейчас происходит, остальное фоном.
Боюсь, мое новое спокойствие хрупко, как первый лед. Оно пока слишком ненадежно. Силы не уходят на трение, поэтому кажется, что их стало больше. Но это иллюзия — я не живу даже на обогрев пространства, а только пытаюсь согреться сама, и никак не могу.
Ну хорошо, если ты настаиваешь.
Баев женился, еще прошлым летом. На блондинке, которую зовут Валерия (боже, что за имечко). Та самая, которой был предназначен продуктовый набор. Она работает секретаршей в конторе Самсона — звонки, бумаги, факсы и т. д.
(Спроси меня, чего это я так надрываюсь, ведь Баев точно не читал «Лолиту». А ты?)
Трудно поверить, что он не придуривается, но факт остается фактом — Маринку пригласили на свадьбу, потом вывезли на дачу, она лежала в гамаке, пила шампанское. Баев укутывал ее пледом, подтыкал с боков, чтоб не дуло. Я видела фотографии, когда была у Маринки в гостях. Сама напросилась. Покажи, говорю, обещаю в ненавистную рожу не плевать и непечатных выражений не использовать. Очень интересно было, как это выглядит хотя бы на снимках.