Высшая мера

Первым не выдержал, сорвался Осецкий:

–  Пусть Басаргин покомандует! Ему давно не терпится!

–  Почему я?
– спросил Басаргин, и все опустили глаза - настолько неискренним был его голос. Невольно, сам того не желая, Осецкий нажал на болезненную точку первого зама.

–  Есть возражения?
– спросил Апыхтин.

–  Нет возражений, - ответил Цыкин, рассматривая диковинную настольную зажигалку, подаренную каким-то клиентом.

–  Есть самоотвод?
– спросил Апыхтин, куражась, уже топчась по самолюбию Басаргина, потому что знал, наверняка знал, что не найдется у того сил отказаться от предложения.

–  Если дело за самоотводом… - начал было Басаргин и замолчал, не зная, как закончить, как половчее завершить собственную мысль.

Апыхтин молча кивнул, дескать, продолжай, дескать, готовы внимательно выслушать тебя, дорогой ты наш соратник. Но на помощь не пришел, хотя видел, какая мучительная борьба происходит в тщеславной душе Басаргина. И Цыкин настороженно поднял голову, и Осецкий, осознав происходящее, улыбался широко и злорадно.

–  Говори, Андрей, - подбодрил его Апыхтин.

–  Да ну вас в самом деле!
– возмутился Басаргин.
– Устроили испытание, понимаешь! Заранее обо всем договорились, а теперь голову морочите!

–  Значит, заметано, - подвел итог Апыхтин с явным облегчением - самое щекотливое дело перед отпуском сделано, и никто не упрекнет его в предвзятости, несправедливости или еще в каких-то там грехах.
– Тогда по коням.

–  Когда банкет по случаю отъезда?
– спросил Басаргин, справившись наконец с неловкостью.

–  Как скажешь, - усмехнулся Апыхтин.
– Ты теперь шеф.

–  Хорошо, я подумаю, - серьезно кивнул Басаргин, решив, что ему действительно необходимо решить этот вопрос.
– Хотя постой, - спохватился он и покраснел.
– Я же приступаю к исполнению после твоего отъезда… Я не могу брать на себя…

–  Вот и я о том же!
– рассмеялся Апыхтин.

Хохочущие заместители ушли, кабинет опустел,

Апыхтин уже хотел было позвонить домой, спросить, как продвигаются дела с котлетами, но вошла секретарша.

–  Я, конечно, извиняюсь, - сказала она, остановившись у порога, но дверь при этом закрыла плотно, так что в приемной не было слышно ни одного ее слова.
– Там посетитель… Неделю уже ходит… Поэт.

–  Чего ему?

–  Денег.

–  Хороший поэт?

–  Хороший поэт денег просить не станет. В лучшем случае согласится взять, если ему очень уж настойчиво и долго предлагать. Мне так кажется, - смягчила секретарша свои суровые слова.

–  Тоже верно.
– Апыхтин качнул головой.
– И много ему нужно денег?

–  Долларов пятьсот-шестьсот… Где-то около этого.

–  Судя по сумме… Он тоже на Кипр собрался?

–  Хочет книжку издать… Хотя бы, говорит, экземпляров триста-четыреста.

–  И сколько лет этому юному дарованию?

–  На пенсии уже дарование.
– Алла Петровна позволила себе тонко улыбнуться.
– Член Союза писателей, между прочим.

Апыхтин помолчал, глядя в раскрытое окно и вдыхая свежий воздух. Он был уже достаточно опытным банкиром, если не сказать, прожженным, и за невинной просьбой престарелого поэта сразу увидел те возможности, которые открывали перед банком эти несчастные пятьсот долларов. Тираж можно дать и побольше, где-нибудь ближе к тысяче экземпляров, на задней обложке, конечно, будет реклама банка «Феникс», его телефоны, приглашение к сотрудничеству, книжка ляжет на столы директоров всех предприятий области, сам поэт выступит по телевидению, прочтет стихи, расскажет о той громадной работе, которую проводит «Феникс», поддерживая литературу, искусство, живопись. Апыхтин даст по этому поводу большое интервью, откликнутся газеты, он и для них найдет время, чтобы рассказать о банке и о тех преимуществах, которые доступны каждому, кто доверится «Фениксу», кто поверит в него. А там, глядишь, дойдет дело и до выставок, спектаклей, концертов… И везде банк «Феникс», его деньги, его люди, его готовность поддержать все разумное, доброе, вечное…

–  Зови его, Алла, - сказал Апыхтин, стряхнув с себя задумчивость.

– Поговорим.

Через минуту в дверь протиснулся мужичонка в заношенном костюме и с целлофановым пакетом в руке. Он остановился у самой двери, не решаясь даже закрыть ее за собой - на случай, если сразу получит от ворот поворот.

–  Проходите, пожалуйста!
– Апыхтин поднялся и широким жестом, для которого едва хватило пространства кабинета, показал вошедшему на место у низкого журнального столика. Он сам покинул свое высокое кресло, в котором возвышался над кабинетом, и великодушно сел с просителем на равных, в стороне от председательского полукруглого стола. Эта самая его полукруглость да еще то обстоятельство, что на столе не было ни единой бумажки, ни одного, самого завалящего, документа, всегда почему-то подавляли людей незначительных, случайных, пришедших не предлагать, а просить.

Апыхтин опустился в низкое кресло, откинувшись на спинку так, что оказался почти в полулежачем положении. Поэт же осмелился присесть лишь на самый краешек кресла. Свой затертый белесый пакет он положил на колени, сделал судорожное глотательное движение горлом и затравленно посмотрел на Апыхтина, не решаясь произнести ни слова.

–  Да вы садитесь удобнее, - сказал Апыхтин.
– Поговорим, посудачим. У вас как со временем? Найдется минут пятнадцать-двадцать?

Для мужичка это предложение было столь диким, столь неожиданным, что он опять, не произнеся ни слова, лишь как-то глотательно кивнул.

–  Конечно, - наконец выдавил он из себя.
– Найдется.

–  Вот и отлично!
– обрадованно сказал Апыхтин. Он прекрасно сознавал, какое впечатление производят подкрепленные должностью его полноватость, темный костюм, опять же борода.
– Чай? Кофе? Или, может быть, коньячку?

–  Чай, если можно, - выдавил из себя поэт, но успел, успел в доли секунды заметить Апыхтин мимолетную искорку в его глазах и твердо, безошибочно понял, что счастлив был бы тот глоточку коньячку, не чай ему был нужен, не кофе. Но Апыхтин продолжал умело и ловко лепить ту легенду, тот образ, тот рассказ, который, как он был уверен, много раз прозвучит и со страниц газет, и с экрана телевизора, когда он же, Апыхтин, попросит директора студии дать пять минут поэту, когда попросит редактора газеты дать поэту четвертушку полосы и тот взахлеб, искренне и благодарно сотню раз вспомнит и эту рюмку коньяку, и надежный банк «Феникс», и щедрого, великодушного его председателя, мецената, спонсора и дарителя.

–  А может, по глоточку?
– Апыхтин показал пальцами расстояние, равное примерно ста граммам в стандартном стакане.

–  Ну, знаете, если уж это самое… То оно, конечно… Может, вроде того что и неплохо бы… - Поэт смотрел на Апыхтина почти с ужасом - не хватил ли чересчур.

–  Вот это здорово, это по-нашему!
– Апыхтин нажал неприметную кнопочку, и в дверях тут же возникла Алла Петровна.
– Аллочка, нам, пожалуйста, коньяк, кофе… Ну и сама чего-нибудь придумай.

Не произнеся ни звука, Алла Петровна исчезла, как бы испарилась, будто и не было ее вовсе.

–  Итак, вас зовут… - Апыхтин замолчал.

–  Серафим Иванович. С вашего позволения.

–  А фамилия?

–  Чувьюров. Чувьюров моя фамилия.

–  Слышал, - соврал Апыхтин совершенно спокойно.
– Знаю ваши стихи. Ведь вы член Союза писателей?

–  Да уж лет двадцать! Семь книг вышло… Но, знаете, все при советской власти. С переменами в общественной жизни книжки… приказали долго жить.

–  Книжки кончились, но дух-то остался?!
– гневно воскликнул Апыхтин.

–  Не поверите… Пишется… Как в молодые годы! Да что там юность, молодость, зрелость… Лучше пишется - сильнее, безогляднее.