Высшая мера

промысел. Из зеленой лавки пахло петрушкой, горькими травами и свежей землей. В кафе на углу, маляры в

синих, запачканных известкой блузах, непринужденно стояли у стойки, пили кислое, белое вино из маленьких

стаканчиков. Легкая, нежная синева осеннего неба сияла в щели между высокими кровлями и холодноватое

Ноябрьское солнце скользило вдоль фасадов домов.

— Вот вы говорите об эмиграции, — говорил Мерц, — пустота, разложение, гниль. Попробуйте убедить

Татьяну Васильевну. “Почему не венчались в церкви?”, и все тут. Живут в нищете, дочь чорт знает чем

занимается, а гордость есть, своеобразное понятие о чести, устои…

Тяжелые ботинки затопали по асфальту позади, но Мерц не оглянулся.

— Вот с голоду помрет, а из моих рук ничего не возьмет.

— Николай Васильевич! — окликнул сзади мальчишеский голос.

Мерц оглянулся. Костя, запыхавшийся и потный, стоял позади.

— Николай Васильевич, — искусственным, ломающимся басом сказал Костя, — мама просила… завтра

платить по счету в отеле, нельзя ли взаймы… хоть триста франков. Сосчитаемся.

Мерц, не глядя ему в глаза, рылся в бумажнике. Он вынул наугад три бумажки и отдал Косте. Тот убежал

назад не простившись, крепко зажав в кулаке три мятых кредитных билета.

— “Гордость”, “своеобразное понятие о чести”, “устои”… — пробормотал Митин, затем он слегка

толкнул Николая Васильевича в бок и совсем другим голосом продолжал: — Ну-с, поехали в консульство,

чтобы в субботу в Лондон, а недельки через две — в Москву. Поездили и будет. Древляне!

— Древляне, — сердито повторил Мерц и взял Митина об руку.

IV

Бритье отняло у Печерского много времени. Сегодня он спешил и потому, убрав прибор, сразу перешел к

прическе. Он выровнял в ниточку пробор и стянул редкие мокрые волосы тугой сеткой. Пудра густо лежала на

щеках и подбородке Печерского. Осторожно смахнув пудру с лица, он встал и наклонился к зеркалу.

В белоснежной крахмальной сорочке, в трико цвета спелой дыни, в шелковых носках и лакированных

туфлях, он стоял перед зеркалом две, три минуты. Затем, он повернулся к шкафу и; достал из него смокинг.

Танцующими, круглыми движениями Печерский натянул брюки. Подтяжки имели явно не свежий вид. На

бульварах, в витрине Маделио, он видел замечательные подтяжки — черная замша и муар. Надо купить, когда

станет легче. Воротник и галстух отняли еще десять минут. Он надел смокинг и снял с головы повязку,

осторожно обеими руками надвинул котелок и взял на руку пальто. В таком виде он мало походил на русского.

Однако его выдавали выдвинутые скулы и голубоватые, бесцветные глаза.

Печерский закрыл окно. В комнате сильно пахло одеколоном, мылом, английским трубочным табаком и

несвежим постельным бельем. Он запер комнату на замок и спустился в контору гостиницы.

— Мсье Бернар, — сказал он хозяину, — можете приготовить счет, — повидимому, я уеду.

Мсье Бернар не ответил. Печерский повесил ключ на доску и вышел. В кармане его пальто звенели три

монеты по два франка. Он остановил такси и сказал; “Пигаль — бар Казбек”.

Улица Пигаль поднималась в гору, как корма корабля поднятая волной. Брюхо пятиэтажного углового

дома повисло над улицей и из распоротого брюха, как требуха лезли гирлянды электрических ламп, рекламы

ночных баров, дансингов и гостиниц. Дом состоял из бара “Фетиш” в бельэтаже, отеля “Шик” в третьем и

четвертом этажах. В подвале, с одной стороны находился дансинг “Паради”, с другой — кавказский духан

“Казбек”. Над “Казбеком” и “Паради” жили магазины торгующие тонким бельем, парфюмерией и

предохранителями. У входа в бар “Фетиш” стояла очень полная, стриженая дама в костюме жокея. Это был бар

лесбианок. Мальчик в позументах и галунах раздавал карточки-рекламы “Паради”. У входа же в “Казбек” стоял

Нико, грустный грузин в папахе и бурке поверх алой черкески. Ему был жарко. Он обмахивался папахой как

веером.

В проходном салоне духана “Казбек” на низкой, неудобной тахте сидел генерал Мамонов. Кривые

шашки, оправленные в серебро турьи рога висели над ним на стене. Тускло блестели клинки и от расписного

фонаря цветными дугами и стрелами падал свет на ковры. Перед Мамоновым стоял низенький шестигранный

столик. На столике, в белой черкеске и красных чувяках сидел князь Юсуф Карачаев.

— Друг князя Амилахвари — мой друг, — вкрадчиво и с придыханием говорил Карачаев. — Откровенно

сказать — я на этом голову положил. Ты — человек понимающий. В Константинополе открыл “Наш Духан” —

в трубу. В Загребе с Илико Тумановым открыли ресторан “Рион” — тоже в трубу. В Праге, если помнишь,

шашлычную “Мцхет”. Это кабак шестой по счету. Учимся, понемногу учимся. Район хороший — Пигаль. Но

конкуренция. Сам понимаешь — четыре кабака в одном доме. Работать не с кем. Гертруду Николаевну

помнишь? Золотой человек, золотые руки, золотая голова. Сманили в Буэнос-Айрес. Что их в Аргентину тянет

— не понимаю. Молодость теряет, здоровье теряет. Агент дает золотые горы. С русской бабой хорошо работать.

Француженку повезешь — документы, консул, скандал. С русской заботы нету, консула нету, — аллаху жалуйся.

Работаю здесь с кем попало. Взял на пробу дочку мадам Поповой. Муж ее у нас в Тифлисе — начальник дороги

был. Учимся, понемногу учимся. Трудно. Сам на базар хожу. Сам на кухне. Сам Наурскую пляшу. Все сам…

На лестнице показался Печерский, остановился у зеркала и ушел наверх.

— Этот с тобой? — вдруг спросил Карачаев.

— Со мной. Поручик Печерский.

— Шофер. Я знаю. У меня спроси, я всех знаю.

Мамонов положил руку на колено Карачаева и усмехнулся.

— А ты и Гукасова знаешь?

— Я всех знаю. Такого человека не знать — кого знать. Гукасов, Язон Богданович. Зачем спрашиваешь?