Высшая мера

— Что ж, пошлем денег. А писать я не буду.

Затем было длительное, неловкое молчание. Печерский кашлянул и посмотрел на Мерца. Мерц молчал.

Вошел черноволосый, похожий на цыгана парень, отпиравший Печерскому дверь.

— Можно?

— Конечно, Митин, — сказала Ксана и обернулась к Печерскому. — Вы надолго в Москву?

— Навсегда! — торопливо заговорил Печерский. — Я вернулся на родину с твердым намерением

работать. Я буду работать. Для меня эта поездка… Я смотрю на эту поездку в Россию, как на искупление. Я как

бы переродился… — Нужно было еще что-то сказать, сказать убедительно и просто, но Печерский не нашел

слов и замолчал.

— Что ж, очень хорошо, — видимо смущаясь сказал Мерц. Его смущали не слова, которые говорил

Печерский, а его повышенный, несколько актерский тон.

— Что ж, хорошо. Татьяна Васильевна просит помочь вам. Чем же я могу вам помочь?

— Вы хотите получить работу? — спросила Ксана.

— Совершенно верно. Я шофер и знаю автомобильное дело,

— Я думаю, вы устроитесь. У нас как раз разгар…

— Совершенно верно. Но ваше имя, Николай Васильевич, ваше, так сказать, содействие… Признаться, я

очень рассчитывал. — И опять Печерский неожиданно замолчал. Мерц посмотрел на него, подождал и сказал:

— Хорошо. Напомни мне, Ксана.

— Долго были заграницей? — спросил цыган.

— Семь лет.

— С двадцатого года. Так. С Врангелем уехали?

“Чекист”, решил Печерский, кашлянул и слабо улыбнулся.

— Знаете, прошлое для меня, как дурман. Как я сожалею… — Печерский оглянулся. Все молчали. — Не

смею больше задерживать. Стало быть разрешите справиться? Покорнейше благодарю. Не извольте

беспокоиться, — невнятно пробормотал он, и, прощаясь, поцеловал холодную, неподатливую руку Александры

Александровны Мерц.

VII

Печерский ушел. Ксана и Мерц почувствовали странное облегчение. Вместе с ним уходили неприятные и

тревожные воспоминания. Митин, как свой человек понял это и хотел заговорить о делах, но Ксана перебила

Митина.

— Какой странный тип… Правда? — она вскрыла конверт. — Это от Лели, “письмо передаст тебе

близкий мне человек”, — прочитала она вслух. Ну теперь понятно “близкий”…

— Что понятно?

— Понятно, почему он называл Лелю по имени, и вообще все понятно.

Мерц поморщился и поправил галстук.

— Ты странно судишь. “Близкий” — значит любовник.

— Неприятно слушать.

— Что с тобой сегодня? — спросила Ксана и отложила письмо.

— Ну ка, в чем дело?.. — сказал Митин и придвинулся к Мерцу. Мерц достал портсигар, постучал

пальцами по портсигару, затем бросил его на стол, вздохнул и покачал головой. Митин и Ксана молча смотрели

на него. Он сказал глухим, внезапно ослабевшим голосом:

— Снимают меня, вот что.

— Как снимают?

— А вот так. Снимают и все тут. Чего у нас не бывает.

Митин рассмеялся и хлопнул себя по колену.

— Да кто вам сказал? Сорока на хвосте принесла? Расскажите толком.

— Что рассказывать? — высоким, срывающимся голосом вдруг заговорил Мерц. — Два с половиной часа

заседали. Кончили с докладом о поездке, утвердили, одобрили, кажется, все чудесно. Степан Петрович

посылает мне записочку. “Останьтесь. Надо потолковать”. Остался после заседания. Он ходит, курит,

расспрашивает об Америке, о Детройте и чорт знает о чем. Я все думаю к чему бы это. В конце концов сказал:

“Знаете ли, Николай Васильевич, как мы вас ценим. Вы один из первых пришли к нам десять лет назад. Ваш

проект принят и одобрен не только нами, но крупнейшими специалистами на Западе. Но не кажется ли вам, что

выполнение проекта, организационные и технические функции придется разграничить. Политическое

значение… Непосредственное руководство… Целесообразнее если бы вы… Если бы вы остались главным

консультантом”. Словом все, что говорится в таких случаях. Ясно — меня убирают и на мое место посадят

какого-нибудь кочегара или водопроводчика вроде Кондрашева.

— Я не совсем понимаю…

— Что там понимать! Дело налажено, подготовлено. Никто в него не верил, все отмахивались. А когда

вышло, когда заговорили в Европе, меня за шиворот и коленом… Четыре года я работал как вол, как каторжный.

Пока дело не развернулось, меня терпели. Теперь видите ли мировой масштаб. Для мирового масштаба я мал,

для мирового масштаба нужен водопроводчик!

— Ну вас к богу, что вы говорите, — сказал Митин.

— Как хотите, так и называйте. Я работал по этому делу здесь и заграницей. Мои друзья, люди с мировой

научной известностью, из уважения ко мне помогали в этом деле. Теперь — хлоп, меня убирают. Все мои

обещания, обязательства летят к чорту. В глазах моих друзей я оказываюсь самозванцем, Хлестаковым,

мальчишкой. Нельзя же так, дорогой мой. Нельзя так обращаться с людьми! Вы строите социализм — верю. Но

не забывайте, что мы строим его вместе, вы и я, что я десять лет с вами. Что ж это такое!.. Сегодня меня

снимают со строительства, завтра меня сократят как делопроизводителя, как машинистку. Но я же сделал что-то

для вас в эти десять лет… Все же это признают…

— Николай Васильевич, вот вы все “я”, мной, меня, мне. Так нельзя. Разберемся… Надо

организованно…

— Позвольте, не знаю снимут вас или нет. Степан Петрович во-первых, дела не решает, не его ума это

дело. Но бывает у нас всякая чепуха. Надо узнать. Пойду и узнаю. Теперь дальше: допустим — снимут…

— Что ж из этого?.. Погодите. Вот вы говорите: “политическое значение”, “ответственность”,

“руководство” и все с усмешечкой. Какие тут смешки. Здесь смешков нет. Бывший водопроводчик, кочегар…

Уж очень злобно вы это говорите. У нас рабоче-крестьянская республика, этого нельзя забывать, об этом надо