Высшая мера

напоминать каждый день всему миру и то, что во главе большого дела поставить бывшего кочегара или

водопроводчика — с нашей точки зрения — правильно. Тем более, что за десять лет он многому научился, что

он связан, спаян с этой работой, с производством. Возьмите вашу дорогую Америку. Сколько там больших

инженеров из простых кочегаров.

— Позвольте…

— Вообще, по-моему, пока не о чем разговаривать. Толки да слухи, да пересуды. Вот я пойду и

расспрошу. Прощайте.

Каблуки тяжелых сапог загремели по коридору, затем хлопнула выходная дверь.

Ксана подошла к Мерцу:

— Николай Васильевич…

Он слабо махнул рукой и отвернулся.

VIII

Около семи вечера Печерский подходил к серому, пятиэтажному дому в Сретенском переулке. Парадный

подъезд был заперт. Ход был очевидно со двора, черный ход, но Печерский медлил. У трамвайной остановки на

Трубной ему встретился человек в белом картузе. Человек внимательно посмотрел на него и вдруг, как

показалось, Печерскому, повернул назад. “Слежка”, сразу подумал Печерский, “но почему же так явно?” Нет, не

слежка, случайность. — Человек обознался и пошел прочь. Пустяки. Печерский вошел во двор и разыскал

черный ход, расшатанную, обитую рваной клеенкой. дверь. Черная лестница четырьмя крутыми зигзагами

поднималась вверх. На второй площадке тускло светилась электрическая лампочка. Квартира 16. Не было

пуговки звонка. В двери просверлили отверстие, и пропустили проволоку. Печерский дернул за катушку, за

дверями брякнул звонок и сразу спросили: “Кто?”

— Гражданин Акимов дома?

— Сейчас узнаю.

Сначала было тихо, затем кто-то другой спросил: “Кто спрашивает Акимова?”

— Знакомый. Откройте.

Дверь открылась, но сейчас же загремела цепь. Лысая голова выглянула в щель:

— В чем дело?

— Вы Акимов, — не торопясь начал Печерский. — По-видимому это вы. Мне описали вашу наружность.

— В чем дело? — сказала лысая голова и чуть подалась назад.

Печерский приблизился и произнес раздельно и многозначительно “Де-вят-ка”, и вдруг дверь

захлопнулась. Печерский в недоумении постоял перед дверью.

— Что за чорт! — наконец сказал он, прислушался и постучал.

— Что надо? — глухо спросили за дверью.

— Николай Николаевич, откройте…

Печерский прислушался. Тишина и как бы сдавленное дыхание за дверью. Тогда он сильно постучал.

Дверь опять открылась, образуя щель.

— Уходите, ради бога, уходите — сказала в щель лысая голова.

— Да объясните же чорт вас возьми, в чем дело?..

— Уходите!

— Не уйду, пока не объясните, — почти закричал Печерский. И тогда лысый человек залепетал тихо и

жалостно:

— Умоляю, ради господа бога, уходите… Ради Христа, уходите.

— Вы “Серый?” Вы Акимов? — сжимая челюсти спросил Печерский.

— Ну, я…

— Вы слышали пароль “девятка”. Вы “Серый”?

Цепь загремела и дверь опять закрылась. Печерский в ярости ударил в нее обоими кулаками и стучал до

тех пор, пока дверь не открылась.

— Вы не уйдете? — спросила трясущаяся лысая голова.

— Не уйду, пока вы мне не объясните.

Тогда упала цепочка, дверь открылась и на площадку вышел лысый, желтый старичок в пальто, одетом на

нижнее белье.

— Имейте в виду, — сказал старичок, — я вас к себе не пущу. Вот на площадке поговорим. Что вам

нужно?

— Вы “Серый”? Николай Николаевич Акимов?

— Опять двадцать пять. Ну — я.

— Девятка, — вразумительно и тихо выговорил Печерский, — понимаете д е в я т к а .

— Я уйду, я ей богу уйду…

Послушайте, господин Акимов. Вы понимаете, что вы говорите? В Париже мне дали явку к вам. Я

прихожу, говорю пароль, а вы несете чушь.

— Ну вот, ну вот, — всхлипывая забормотал Акимов. — Ну вот опять… Я просил, я умолял через

знакомых — оставьте меня в покое. Я больной, я слабый старик. Я одной ногой в гробу. У меня астма, у меня

порок сердца. Что ж это в самом деле? Какие-то явки, письма, девятка. Да уйдите вы ради Христа, оставьте

меня ради господа бога в покое. Пожалейте старика. Пожалуйста уйдите, молодой человек. Никаких девяток я

не знаю и знать не хочу. Зачем вы меня губите, за что вы меня под расстрел? Господи, ну что они там в Париже с

ума посходили. Пишут письма симпатическими чернилами, называют лошадиными кличками, людей посылают.

Ради господа бога уйдите!.. Знать ничего не хочу. Уйдите… — он вдруг замолчал и только смотрел на

Печерского выпуклыми, стеклянными глазами.

— Хорошо, — сказал Печерский. — Одно слово. Значит, вы отказываетесь?

— Я же сказал — не хочу. Не вы сидели, а я сидел. Я не о двух головах. Вы меня в гроб вгоните. Вы меня

к стенке. У нас в квартире комсомолка живет. Уходите вы ради господа бога!..

— Да вы. Понимаете — что делаете?

— Опять двадцать пять.

— Вы Акимов, шталмейстер двора его величества, губернский предводитель дворянства. Трус! Гадина!

— Тсс… Ради бога!.. Вы с ума сошли. Ну, пожалейте старика. Скажите им, чтобы не писали, чтобы

оставили в покое…

— Хорошо. Мы примем во внимание. Но как же быть… Я же понадеялся, я назначил у вас встречу…

— Сумасшедший! — тонким голосом закричал Акимов. — Мальчишка! Не смейте давать мой адрес!

Никаких свиданий! Господи, господи, за что?.. Уходите, сию минуту, уходите!

— Пустите меня к себе, — вздрогнув от бешенства прошептал Печерский. — Я подожду. В десять часов

сюда придет одна дама. Сейчас без пяти десять.

Печерский шагнул вперед, но старичок отступил на два шага и вдруг оказался за дверью. Цепь щелкнула

и натянулась.

— Ничего подобного! Где хотите, только не у меня.

— Откройте! — закричал Печерский и схватился за дверь. — Откройте, слышите вы, гадина!

— Я позову милицию! — взвизгнул старичок и Печерский отпустил дверь. Дверь захлопнулась.