Взбаламученное море

— Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! — проговорила, не утерпев, Софи и вышла.

Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.

— Я приеду через неделю, много через две, — говорил он, прощаясь с Софи.

— Как хотите, — отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.

«Ну, слава Богу, развязался, — думал Бакланов, садясь в экипаж: — как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо».

Софи осталась тоже сильно взволнованная.

— Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! — говорила она, кусая свои розовые губки.

Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.

Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.

— Ах, папа! — воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.

— Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо… ах ты, Боже мой! — думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, — бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.

Под старость он сделался несколько почувствительней.

Софи почти рыдала у него на руках.

— Ну, усядься, успокойся! — говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.

— Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! — начала Софи, несколько успокоясь: — у меня люди бунтовали.

— Везде одно, везде! — отвечал таинственно Петр Григорьевич: — у меня так яровое до сих пор не засеяно… не слушаются, не ходят на барщину! — прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.

— Как же, папа, чем же вы будете жить? — спросила Софи с участием.

— Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!

— Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?..

— Да, полагаю так, — отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину.

— Нет, папа, совсем уж не воротят, — отвечала Софи: — а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться…

— Да, грубиянят очень, — отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.

— Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, — поняли?

— Да, то-есть как тебе сказать! — начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: — слаб нынче очень стал соображением, — прибавил он уже серьезно.

— Слабы?

— Очень… И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень!

— Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?

— Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал… вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал… так и грохнуло!

— Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла!

— Что же писать? Случай ведь это несчастный! — отвечал Петр Григорьевич.

Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. «Где ей, — говорил он: — сама молода; на разные финтифанты нужно».

— Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, — продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: — «Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!..» — «А что, говорят, мы плотники, что ли?» — и не подставили.

— Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий!

— Как прикажешь, я на все готов! — отвечал добродушный старик.

— А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает болеть с каждым днем больше и больше.

— Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! — подтвердил Петр Григорьевич.

— А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! — продолжала Софи, обнимая и целуя отца.

— Да уж это надобно, чтобы господин посредник… а я-то очень слаб памятью, — что еще давно было, помню, а что вчера, — хоть зарежь! — повторил еще раз старик.

При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить.

— За границу, за границу! — шептала радостно Софи, улегшись на свою постель и как-то вытягиваясь всем своим прелестным телом.

16 Один из модных вралей

При отличном светлом вечере, в Лопухах, на балконе господского дома сидели Бакланов и предводитель его уезда, тот самый способный, из военных, господин с pince-nez, которого мы когда-то встретили у старой фрейлины на празднике. Он даже не постарел ничего, а по-прежнему, по его словам, работал с народом. Одет он был, как и Бакланов, франтовато; у обоих лица были бойкие, развязные, не так, как у необразованных помещиков, у которых и без того уж не совсем благообразные физиономии сделались какие-то удивленные и печальные.

Предводитель беспрестанно шевелился, говорил, доказывал что-то такое.

Перед ними стоял чай на серебряном подносе.

В лугах огромная согнанная вотчина, почти вся находившаяся в виду господ, лениво косила.

— Скажите, пожалуйста, как идут мировые съезды? — спрашивал Бакланов.

— Отлично! превосходно идут! — восклицал предводитель. — Я как?.. Посредники у меня, надобно сказать, все отличный народ, умный, развитой; но они не жили, не выросли с народом, как я… У меня встречается теперь распря, недоразумение между помещиком и мужиком, я ставлю вопрос так…

И предводитель поставил руку на перила балкона, желая, вероятно, показать, как он именно ставил вопрос.

— Ставлю вопрос так… Беру господина помещика… мужика еще нет у меня… «В чем ваш вопрос?» — «В том-то и том-то!» — «Прекрасно! Вот вам ответ на него… самый полный, ясный, отчетливый…» Со мной он не может спорить, совестится… Мужика я еще не видал и говорю, значит, это не собственным хозяйственным соображениям; во мне он слышит голос такого же дворянина, как он.

— Все это прекрасно! — возразил Бакланов: — но мужик-то будет пороть свое.