Взгляд на жизнь с другой стороны
Шрифт:
С этим уже совсем получилась комедия. Единственный общественный сортирв деревне был около клуба, где жили девчонки. Три наличных очка на восемьдесят девчонок и без того маловато, а тут еще мы в завтрак, обед и ужин приходим, садимся рядом с сортиром, закуриваем, при этом один из нас (по очереди) помахивает метелкой. А на работу в поле потом идем все вместе. Когда спрашивается им дела делать?
Девчонки терпели это безобразие дня два, а потом устроили преподавателям обструкцию. От чистки сортиров нас освободили, а ничего другого наказательного придумать не смогли.
Последствия употребления червивки на одном этом не закончились. У нас вдруг стали болеть животы и, прямо с поля приходилось бегать в лесок. Когда последствия этого бегания стали уже слишком заметными, выяснилось, что
Вообще, первую неделю всё было как-то некузяво. Шли дожди. Комбайны вязли на первой же борозде. Пробовали копать вручную, в первый же день переломали все черенки у лопат и вил. Пустили трактора с копалками, они проходили поле, но картошка после них была в липкой грязи, её было трудно отличить от комьев земли, а ту, что всё же выискивали, бросали в мешки вместе с грязью. Но рабочие вопросы нас не волновали, это было не наше дело. Нас волновала по большей части столовая. Утром нам давали некую жидкую размазню с чаем, в обед полупустые щи и картошку на воде, в ужин кашу с волоконцами мяса. Целый день откровенно хотелось жрать. Дошло почти до забастовки. Во всяком случае, было собрание, и управляющий испугался.
После собрания в нашем питании осуществилась революция. Поварихами поставили наших девчонок. Каждый день с фермы мы стали брать по две фляги молока. Каждую неделю, если не чаще для нас резали корову. Хлеб и бакалею брали в магазине. Овощи привозили из соседнего отделения, а картошку мы брали с поля столько, сколько захотим.
Началась сытая вольготная жизнь. Выглядело это так: утром, в качестве завтрака, я к каше не притрагивался – брал кусок хлеба, на кухне зачерпывал кружкой сливки из-под крышки фляги и до обеда доживал, даже не задумываясь о еде. Я не знаю, что в обед доставалось девчонкам, но у меня в щах всегда лежал большой мосёл с мясом поверху и мозгом внутри, во втором блюде тоже мяса было больше, чем картошки, ну а про ужин уж говорить нечего. Мы могли есть хоть до утра. У нас теперь были свои поварихи, что при таких обстоятельствах архинужно и архиважно. Меня, например, закармливала на убой рыженькая Тома, Набата – Рая, ну, и т. д.
Работал я теперь, в основном, на сортировке, рядом с деревней. Сортировочный стол приводился в движение дизелем, который заводил утром флегматичный мужик с вечной папиросиной во рту. Горючее он заливал в бак из старого помятого ведра, предварительно закурив, чиркая спичкой прям над ведром. Вечером он глушил мотор и уходил, а в течение дня, т. е. все остальное рабочее время, курил молча. Но в один из дней он был слегка навеселе и разговорился:
– Девок-то много у вас!
– Хватает…
– Да… Вы ребята молодые, в яйцах дети пищат… вам щас только жрать да ябать! – больше он не произнес ни слова, но ведь как ёмко и по делу!
Однако работать приходилось тоже не мало. На сортировке мы перебрасывали по двадцать тонн на каждого ежедневно, но сил хватало и погулять.
У кого-то из химиков на дне рождения я по случайности отмочил штуку. Мы с Марком опоздали, но пришли веселые после вкусного ужина. Гитару с собой прихватили. Девчонки на ужин не ходили и с одним Начальником сидели у костра уже не меньше часа – нам предложили штрафную. Марк выпил и передал кружку мне, а сам уже начал наигрывать на гитаре что-то томное.
Открытой бутылки водки не оказалось, распечатали новую и мне сказали, наливая, остановишь мол, когда хватит. Я молчу, но пытаюсь заглянуть в кружку. В мерцающем свете костра кружка видна хорошо, а внутри неё кромешный мрак – ничего не видать. Девчонка смеется и льет, а я улыбаюсь и молчу. Когда бутылка, булькнув последний раз, осталась пустой, я встал, сказал коротенький тост за именинницу, женщин и любовь к ним, шутовски оттопырив мизинчик, выпил до дна. Выпить-то я выпил, но думаю, спою пару песен и упаду где-нибудь под кустом. Мне, конечно больше не наливали и вообще, смотрели на меня подозрительно. На удивление, я не чудил, глупых речей не говорил, весь вечер
чувствовал себя прекрасно и лишь слегка навеселе.Однажды, возвращаясь ночью из стожков, я увидел большую свинью, ковырявшуюся в картофельных очистках. Ночь была ясная, с небольшим морозцем, ярко светила Луна. Я взял кол, стоявший у забора, размахнулся… зачем мне это было надо? Молодой, глупый, еще немного возбужденный после свиданки. Кол оказался трухлявым и от удара о свиную задницу переломился. Свинья обернулась, и в лунном свете блеснули огромные клыки. Только в эту секунду я догадался, что домашние свиньи ночью спят в своих хлевах и по улицам не гуляют. Не знаю, кто из нас больше испугался, во всяком случае, кабан исчез мгновенно, как будто не было его здесь, а у меня руки начали трястись, когда я уже был за своим забором и закрыл за собой калитку.
Виноват в этом был хитрожопый Поп. Его основная работа состояла в том, чтобы утром взять из конюшни телегу с лошадью и, в течение дня, подвозить продукты и проч. в том числе отвозить отходы, но этот ленивый тип манкировал, и отходы бросали прямо рядом со столовой. Один раз он слинял совсем, сказавшись больным. Лошадь взял на себя Марк.
Я тогда вышел из столовой после сытного обеда. Марк грузил в телегу какие-то пустые мешки. Прокатиться после обеда, хоть бы даже и в телеге – милое дело, а Марк нисколько и не возражал, передал мне вожжи и кнут, дескать, съезди в магазин за хлебом, а я пока пообедаю. С нашим удовольствием! Пока я взгромождался на место кучера, он исчез.
Дальше всё пошло не так просто, как я представлял себе. Марк, так же как и я, ездить на гужевом транспорте не умел и, подавая к столовой, зацепился телегой за столб. Сколько я не понукал жеребца, тот только косил на меня глазом, как на дурака. Как выйти из этого положения, хоть и не сразу, но я понял. Я слез с телеги и вручную спихнул коня назад, объехал столб и спокойно поехал дальше. Конь казался на удивление послушным, мы с ним прекрасно добрались до магазина. Почти до магазина, потому что у магазина была развилка: направо, к магазину, а налево – к конюшне. Мой жеребец, не сбавляя хода, повернул налево, сколько бы ни тянул я правую вожжу.
Но я его обманул! Я сначала отпустил вожжи, потом потянул влево, и, бодро продефилировав мимо конюшни, мы опять свернули к магазину. Но и конь оказался не дурак – пройдя на рысях мимо магазина, он опять свернул к конюшне. Эту операцию мы с ним повторили раза три. Причем однажды мне удалось остановить упрямого жеребца перед развилкой.
Я был убежден, что с животными нужно обращаться исключительно лаской и убеждением, поэтому я подошел к наглой морде, погладил между ушей и ласково так рассказал, что нужно делать. Не помогло. И неизвестно, сколько бы мне пришлось еще кататься между магазином и конюшней, если б из кустов не вылез помятый со сна конюх, увидев которого жеребец встал, как вкопанный. Конюх обратился ко мне с законным вопросом: «А чой-то вы тут катаетесь?».
В магазин, говорю, надо, да вот… Это, говорит, дело простое, наклонился, поднял валявшуюся у дороги оглоблю и с развесистым громким матом врезал коню по крупу. Мой мучитель бодро доставил меня к магазину, остановился, как раз где надо было, и чуть ли не раскланялся.
Оглобля пролежала у меня в телеге до вечера, но пользоваться ею больше не пришлось, в спорных случаях достаточно было громко выругаться.
К концу сентября нас должны были заменить четверокурсники, однако что-то не заладилось, и мы задержались до середины октября. На это никто не рассчитывал – все остались без денег. Дошло до того, что мы ходили по местам бывшей славы собирать бутылки, чтобы купить сигарет. Единственный, кто был спокоен в этом отношении – это Начальник. Он до института служил солдатом на Кубе и пристрастился там к «Упману» из сигарных обрезков. Первое время мы пытались у него стрелять сигареты, но ни к чему хорошему это не привело – курить их в затяжку было не возможно, глаза на лоб вылезали, а пыхать как сигарой было не интересно, потому что бумага придавала им махорочный запах. Начальников запас расходовался только им самим, и ему хватило до конца.