Взять свой камень

– Долго шли? – сворачивая самокрутку, участливо поинтересовался Филанович.

– Долго, – вздохнул Антон, – почти от границы топаю. Своих потерял, семью свою…

– Ага… Ну сейчас кто оно знает, кто свои-то, – уводя глаза в сторону, заметил хозяин и быстро добавил: – Этта я так, конечно.

– Жена у меня потерялась с детьми, – Антон опустил голову. – Поезд разбомбило, жуть… Самолеты, бомбы, взрывы, люди кричат, мечутся. Ужасно…

– Ну да, война этта дело такое, одним словом, – согласно закивал мужичок. – Ну вы попейте молочка, посидите, а я мигом.

Он шустро кинулся к калитке, выбежал на улицу и тут же пропал из виду.

Волков поднял крынку, отпил молока и неожиданно услышал, как Анна тихо сказала:

– Уходите!

– Что? – решив, что он ослышался, переспросил Антон.

– Уходите, – забирая крынку, сердито сказала женщина. – За немцами он побег, ирод. Уходите, покудова целый!

– А дед Матвей? – встал с лавочки Антон. – Где он?

– У немцев, – скорбно поджала губы Анна. – Вчерашний день прикатили на машинах, лопочут по-своему. А мой говорит, что теперь всем большевикам конец и офицеру про деда донес, что, мол, в гражданскую воевал и сын у него в Красной Армии, а сам он за партейных всегда стоял.

– Где же он сейчас? – прислушиваясь к раздавшемуся вдали стрекоту мотоцикла, спросил Антон. – Где?

– В школе, в подвале сидит. Да уходите же!

– В другом месте не может быть?

– Не знаю, – разозлилась Анна. – Чего ты ждешь, человече? Погибели на свою голову ищешь?

Волков обернулся и поглядел вдоль улицы. По ней катил мотоцикл с двумя немцами. Филанович сидел сзади водителя, показывая вытянутой рукой на свой добротный дом.

– Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль, – поблагодарил Антон. – Поздно уходить.

– Сам виноват, – бросила Анна, скрываясь в доме.

Мотоцикл остановился у калитки. Филанович соскочил с сиденья и, указывая рукой на капитана, прокричал:

– Вот он, господа немцы! Говорил, от границы идет, а сам с востоку, из леса вышел. А тама и дороги никакой нету! Ни шоссе, ни железки.

Антон мысленно чертыхнулся, ругая себя за такую оплошность – надо же на такой ерунде проколоться, не додумать. Правильно говорят: Бог в мелочах! Поторопился, а стоило крюк побольше сделать, не соблазняться близостью дома Матвея, но зайти с другой стороны или, еще лучше, дольше понаблюдать. Тогда установил бы, что в доме деда нет никого, а в деревне стоят немцы.

Да чего уж… Теперь надо действовать по-другому. И он пошел навстречу входившим во двор солдатам.

– Большевика спрашивал, – вертясь вокруг унтера, тщательно ощупавшего одежду Антона, твердил Филанович.

– Папир? Документ? – закончив обыск, требовательно протянул руку унтер-офицер.

Волков подал немцу потертый и помятый советский паспорт. Тот раскрыл его, мельком глянул на фотографию, сличая ее с оригиналом, потом сунул паспорт в карман мундира и махнул рукой в сторону мотоцикла:

– Ком! Иди!

Сделав удивленное лицо, Антон пожал плечами и пошел. Его усадили в коляску. Второй немец сел сзади водителя и взял Волкова за воротник пиджака…

* * *

Волкова привезли к церкви, высадили, привели в здание школы – именно ее зеленую крышу он видел в бинокль, наблюдая за деревней, – приказали подняться на второй этаж и ввели в бывшую классную комнату. За столом, на месте учителя, развалился в невесть откуда взявшемся в этой глухомани кресле рыжеватый офицер с погонами обер-лейтенанта. Он небрежно перелистал паспорт, изредка поглядывая на сидевшего перед ним Волкова. Повертев документ, рассмотрел печати, штампы, зачем-то поскреб ногтем обложку. В стороне, около открытого окна молчаливо стоял человек в немецкой форме без знаков различия.

«Переводчик», – понял Антон.

Ожидая начала допроса, он мельком оглядел помещение – рваная карта полушарий на задней стене, сдвинутые в угол парты, два широких окна. Около одного, открытого настежь, и стоял переводчик. На подоконнике другого выстроились в ряд разнокалиберные горшки с засохшими комнатными цветами. Кучки сора в углах, дощатый некрашеный пол, затоптанный следами солдатских сапог, коричневая школьная доска за спиной обер-лейтенанта испещрена дырками от пуль, выпущенных из автомата. На стене, над доской, где, наверное, раньше висел портрет Сталина, тоже следы автоматных очередей, перечеркивающие оставшееся от портрета темное пятно.

…Пришли другие люди, верящие и поклоняющиеся иным вождям, выпустили из автомата очередь по портрету чужого вождя, сшибли его со стены, растоптали. Война…

Может быть, спустя много месяцев здесь вновь зазвенят детские голоса, тренькнет школьный звонок и учитель начнет урок, но пока здесь будут допрашивать его, Антона Волкова, будут допрашивать те самые люди, что исповедуют иные принципы, верят в иные идеалы и поклоняются иным вождям, сбивая со стен портреты чужих вождей автоматными очередями.

Что ж, он знает, чего от него хотят, а врагам его замыслы должны остаться неизвестными как можно дольше. Пока не стоит их дразнить, настораживать и злить. Наоборот, необходимо всячески успокоить немцев, погасить возникающие подозрения, польстить, выказать покорность. Уходить отсюда ни с чем ему нельзя…

Отбросив в сторону паспорт, обер-лейтенант закурил и начал качаться на стуле, с любопытством рассматривая задержанного. Судя по возрасту, он может быть переодетым окруженцем из разбитой русской части. На рядового не похож – слишком длинные волосы, они не могли успеть отрасти, а русские офицеры не носят таких причесок, как у этого… черт бы его побрал, разве можно запомнить варварские имена и фамилии, да еще с неизвестно зачем приляпанными к ним именами отцов. Опять же, у русских офицеров не бывает паспортов.

Сумел добыть и подделать, переклеив фото? Сомнительно – где ему в сумятице вообще добыть свое фото в штатском? Хорошо, пусть даже оно у него было, пусть оказалось случайно, но печать на фотографии, поставленная при выдаче документа, не нарушена. Когда и где русский офицер мог переклеивать фото, подделывать паспорт?.. Нет, тут дело в другом, но в чем?

Задержанный сидел на стуле спокойно, только нервно мял пальцы одной руки в ладони другой. Вполне естественная реакция – не может же он совсем не волноваться. Вон и нога чуть заметно дрожит от тщательно скрываемого нервного напряжения. Ждет вопросов? Ждет, что с ним сейчас будут делать, и мучается неизвестностью? Прекрасно, пусть еще немного помучается – напряженное ожидание неизвестного исхода всегда полезно.