Я буду жить до старости, до славы...

1934

[79]

Елка

Рябины пламенные грозди, и ветра голубого вой, и небо в золотой коросте над неприкрытой головой. И ничего — ни зла, ни грусти. Я в мире темном и пустом, лишь хрустнут под ногою грузди, чуть-чуть прикрытые листом. Здесь все рассудку незнакомо, здесь делай все — хоть не дыши, здесь ни завета, ни закона, ни заповеди, ни души. Сюда как бы всего к истоку, здесь пухлым елкам нет числа. Как много их… Но тут же сбоку еще одна произросла, еще младенец двухнедельный, он по колено в землю врыт, уже с иголочки, нательной зеленой шубкою покрыт. Так и течет, шумя плечами, пошатываясь, ну, живи, расти, не думая ночами о гибели и о любви, что где-то смерть, кого-то гонят, что слезы льются в тишине и кто-то на воде не тонет и не сгорает на огне. Живи — и не горюй, не сетуй, а я подумаю в пути: быть может, легче жизни этой мне, дорогая, не найти. А я пророс огнем и злобой, посыпан пеплом и золой, — широколобый, низколобый, набитый песней и хулой. Ходил на праздник я престольный, гармонь надев через плечо, с такою песней непристойной, что Богу было горячо. Меня ни разу не встречали заботой друга и жены — так без тоски и без печали уйду из этой тишины. Уйду из этой жизни прошлой, веселой злобы не тая, — и в землю втоптана подошвой — как елка — молодость моя.

79

Самое известное стихотворение Бориса Корнилова для детей. Неоднократно печаталось отдельным изданием.

1934

Прадед

Сосны падают с бухты-барахты, расшибая мохнатые лбы, из лесов выбегая на тракты, телеграфные воют столбы. Над неслышной тропою свисая, разрастаются дерева, дует ветра струя косая, и токуют тетерева. Дым развеян тяжелым полетом одряхлевшего глухаря, над прогалиной, над болотом стынет маленькая заря. В этом логове нечисти много — лешаки да кликуши одни, ночью люди не нашего бога золотые разводят огни. Бородами покрытые сроду, на высокие звезды глядят, молча греют вонючую воду и картофель печеный едят. Молча слушают: ходит дубрава — даже оторопь сразу берет, и налево идет, и направо и ревет, наступая вперед. Самый старый, огромного роста, до бровей бородат и усат, под усами, шипя, как береста, ядовитый горит самосад. Это черные трупы растений разлагаются на огне, и мохнатые, душные тени подступают вплотную ко мне. Самый старый — огромный и рыжий, прадед Яков идет на меня по сугробу, осиновой лыжей по лиловому насту звеня. Он идет на меня, как на муки, и глаза прогорают дотла, горячи его черные руки, как багровая жижа котла. — Прадед Яков… Под утро сегодня здесь, над озером, Керженца близ, непорочная сила Господня и нечистая сила сошлись. Потому и ударила вьюга, черти лысые выли со зла, и — предвестница злого недуга — лихоманка тебя затрясла. Старый коршун — заела невзгода, как медведь, подступила, сопя. Я — последний из вашего рода — по ночам проклинаю себя. Я такой же — с надежной ухваткой, с мутным глазом и с песней большой, с вашим говором, с вашей повадкой, с вашей тягостною душой. Старый черт, безобразник и бабник, дни, по-твоему, наши узки, мало свиста и песен похабных, мало горя, не больше тоски. Вы, хлебавшие зелья вдосталь, били даже того, кто не слаб, на веку заимели до ста щекотливых и рыжих баб. Много тайного кануло в Каму, в черный Керженец, в забытье, но не имет душа твоя сраму, прадед Яков — несчастье мое. Старый коршун — заела невзгода, как медведь, подступила, сопя. Я — последний из вашего рода — по ночам проклинаю себя. Я себя разрываю на части за родство вековое с тобой, прадед Яков — мое несчастье, — снова вышедший на разбой. Бей же, взявший купца на мушку, деньги в кучу, в конце концов сотню сунешь в церковную кружку: — На помин убиенных купцов, — а потом у своей Парани — гармонисты, истошный крик — снова гирями, топорами разговоры ведет старик. Хлещет за полночь воплем и воем, вы гуляете — звери — ловки, вас потом поведут под конвоем через несколько лет в Соловки. Вы глаза повернете косые, под конец подводя бытие, где огромная дышит Россия, где рождение будет мое.

1934

Ленинградские стихи

1

Снова сговором ветра и стужи по садам засушило траву, из тяжелой Маркизовой лужи гнало воду обратно в Неву. До Елагина, до Голодая шла вода, соразмерна беде, и деревья, дрожа, холодая, по колена стояли в воде. Над Васильевским, над Петроградской, несмывающейся, дорогой, небо крашено странною краской — то ли черною, то ли другой. Что такое? Зима, что ли, близко? И туман по ночам моросит, и по городу сыро и склизко, и над городом темень висит. Снова ветер — по-сучьи завыл он, задрожали во тьме Острова, между Ладогою и заливом вся пятниста от злобы Нева.

2

Мы с тобою в кино «Аврора» [80] , гаснут лампочки, бьет звонок, — ни улыбки, ни разговора — сабля, гром лошадиных ног. Песня вьется — залетный сокол, тихо слушаю, не дыша: запевает начдив высоко про безмолвие Иртыша [81] . И казалось — не на экране — пули бьют над живой рекой, он платок прижимает к ране, ощутимый моей рукой. То взрываясь, то потухая, барабанная дробь вдали, а кругом тишина глухая — это каппелевцы пошли [82] . Сразу видно — отчаянья ради под огнем их ряды ровны, и винтовки, как на параде, и венгерки, и галуны. Партизаны, глядите в оба!.. Да стреляйте же, цельте в лоб. Офицерская хлынет злоба, захлестнет и зальет окоп. И стрельба, и резня, и рубка — умирая, дернется бровь, под штыком маслянистым хрупко хрустнет горло, и свистнет кровь. Но Чапаева сила злая, вся сверкающая бедой, проливною саблей гуляя, на кобыле своей гнедой. А за ним его бурка струится, он запомнится мне навек — то не лошадь, и то не птица, и, пожалуй, не человек. И атака уже отбита, саблей срезаны галуны. Тихо. Только из-под копыта камни брызгают до луны.

80

Мы с тобою в кино «Аврора»… — Кинотеатр «Аврора» на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Один из первых кинотеатров в России. Открыт в 1913 году. До 1932 года назывался «Пикадилли». В 1932-м переименован в «Аврору». В 1920-е годы здесь работал тапером Д. Д. Шостакович.

81

…запевает начдив высоко про безмолвие Иртыша. — Описывается фильм «Чапаев» (1934). В фильме Чапаев поет песню «Смерть Ермака».

82

…это каппелевцы пошли. — Описывается знаменитая «психическая атака каппелевцев» в фильме «Чапаев». Любопытно, что во главе кинематографических каппелевцев с сигарой во рту шагал друг Бориса Корнилова, Валентин Стенич.

3

Хлынул свет, темноту пугая. Этот вечер неповторим. А теперь, моя дорогая, погуляем, поговорим о Чапаеве, о печали и о вечере золотом, о любви расскажу вначале, о разлуке скажу потом. Щеки яблочного налива, хороша у тебя судьба, оттопырена и смешлива чуть подкрашенная губа. Ты веселая, дай мне руки, три часа говори подряд, на «Светлане» твои подруги — Ты хорошая, — говорят. И печаль тебе незнакома, и глаза зеленым горят, парни Выборгского райкома — Ты красивая, — говорят. Расскажи мне про все про это, чуть прищуря кошачий глаз, как на выборах Ленсовета выбираешь ты в первый раз.

4

Ночью с первого на второе со стихами, влюблен и рад, я по Мурманке до Свирьстроя ехал в поезде в Ленинград. Я в стихах сочинял о Свири, о воде ее цвета травы и о том, что в огромном мире только мы, как всегда, правы. Переносим, что всем известно, нам и силы на то даны, реки злые с места на место в два километра ширины. Я писал, как с боков седая, вся смятение и беда, сквозь гребенку летит, рыдая, перекошенная вода. И раскинулся город новый и к реке подошел в упор, где когда-то стоял сосновый и качался и плакал бор.

5

Это горести изобилие с песнью хлынуло, сбило с ног: — В Ленинграде вчера убили… Я поверить никак не мог. Так же в городе моросило, фонари мерцали стройны… Киров. Это же наша сила и улыбка нашей страны. Не сказать хорошо на бумаге, как алели в туманной пыли все знамена сегодня и флаги, что деревья багряные шли, шелестели. Кусали губы комсомольцы и слесаря. Пели трубы, гремели трубы, о любви своей говоря. О печали, что всем знакома, и о ненависти своей. Где-то пел, вылетая из грома, скрипки яростной соловей. И когда вся страна сказала про любовь свою, про тоску, — поезд с Кировым от вокзала, задыхаясь, пошел в Москву, — всех заводов сирены, воя, звука тонкое острие в небо бросили про роковое, про несчастное, про свое…

1934

Мама

Ну, одену я — одежу — новую, парадную… Ну, приеду… Что скажу? Чем тебя порадую? Золотыми ли часами? Молодыми ли усами? Встреча добрая такая — по часам и по усам, ты узнаешь, дорогая, — зарабатываю сам. Помнишь, ты меня родила, на руках меня носила и счастливою была. Ты всегда меня просила — будь моя утеха-сила, — и Борисом назвала. Помнишь, ты меня кормила и слезою хлеб солила и картошки напекла — полагаю, не забыла, сколько горя в жизни было, как печальная была. Ты, наверно, постарела. (Постареем, мама, все.) Красота твоя сгорела на июльской полосе. Скоро я к тебе приеду — рослый, шляпа на боку, прямо к жирному обеду, к золотому молоку. Я пройду красивым лугом, как и раньше — молодцом, вместе с мамой, вместе с другом, вместе с ласковым отцом. Я скажу, а вы поверьте, плача, радуясь, любя, никогда — до самой смерти не забуду я тебя.

<1935>

Из автобиографии

Мне не выдумать вот такого, и слова у меня просты — я крестьянил в деревне Дьяково [83] , от Семенова — полверсты. Я в губернии Нижегородской в житие молодое попал, земляной покрытый коростой, золотую картошку копал. Я вот этими вот руками землю рыл и навоз носил, и по Керженцу и по Каме я осоку-траву косил. На твое, земля, на здоровье, теплым жиром, земля, дыши, получай лепешки коровьи, лошадиные голяши. Чтобы труд не пропал впустую, чтобы радость была жива — надо вырастить рожь густую, поле выполоть раза два. Черноземное поле на озимь все засеять, заборонить, сеять — лишнего зернышка наземь понапрасну не заронить. Так на этом огромном свете прорастала моя судьба, вся зеленая, словно эти подрастающие хлеба. Я уехал. Мне письма слали о картофеле, об овсе, о свином золотистом сале, — как одно эти письма все. Под одним существуя небом, я читал, что овсу капут… Как у вас в Ленинграде с хлебом и по скольку рублей за пуд? Год за годом мне письма слали о картофеле, об овсе, о свином золотистом сале, — как одно эти письма все. Под одним существуя небом, я читал, что в краю таком мы до нового хлеба с хлебом, со свининою, с молоком, что битком набито в чулане… Как у вас в Ленинграде живут? Нас, конечно, односельчане все зажиточными зовут. Наше дело теперь простое — ожидается урожай, в гости пить молоко густое обязательно приезжай… И порадовался я с ними, оглядел золотой простор, и одно громадное имя повторяю я с этих пор. Упрекните меня в изъяне, год от году мы все смелей, все мы гордые, мы, крестьяне, дети сельских учителей. До тебя, моя молодая, называя тебя родной, мы дошли, любя, голодая, слезы выплакав все до одной.

83

…я крестьянил в деревне Дьяково… — В большинстве изданий читаем: «Я родился в деревне Дьяково…». Что ошибочно. См. автограф этого стихотворения в: Поздняев К. Продолжение жизни: Книга о Борисе Корнилове. М., 1978.

<1935>

«Яхта шла молодая, косая…»

Яхта шла молодая, косая, серебристая вся от света — гнутым парусом срезая тонкий слой голубого ветра. В ноздри дунул соленый запах — пахло островом, морем, Лахтой… На шести своих тонких лапах шли шестерки вровень с яхтой. Не хватало весел и лодок — с вышек прыгали прямо в воду, острой ласточкой пролетая над зелеными островами, и дрожала вода золотая, вся исколотая прыгунами. Задыхаясь и завывая, к стадиону летели трамваи, все от фабрик и от заводов к стадиону, где легкий отдых. К стадиону, где каждый стайер. Каждый спринтер — литейщик, слесарь. Пролетает, как в птичьей стае, своего не чувствуя веса. И трамваи у стадиона встанут враз. Их трясет лихорадка. Их маршруты: Труд — Оборона, — наверху обозначены кратко. Мы маршрут и без этого знали, мы сдаем нашей силы пробу, и прибывшие парни сняли заводскую, черную робу. Вот вам классовый ветра анализ, наша легкая сила живая, снова девушки засмеялись, рыбьей стайкою проплывая. Солнце пышет веселым жаром, покрывая плечи загаром, похваляясь плеч желтизною (то ли будет через неделю), я почувствую, что весною года на три я молодею. Пойте песню. Она простая. Пойте хором и под гитару. Пусть идет она, вырастая, к стадиону, к реке, к загару. Пусть поет ее, проплывая мимо берега, мимо парка, вся скользящая, вся живая, вся оранжевая байдарка.

<1935>

«Спичка отгорела и погасла…»

Спичка отгорела и погасла — Мы не прикурили от нее, А луна — сияющее масло — Уходила тихо в бытие. И тогда, протягивая руку, Думая о бедном, о своем, Полюбил я горькую разлуку, Без которой мы не проживем. Будем помнить грохот на вокзале, Беспокойный, Тягостный вокзал, Что сказали, Что не досказали, Потому что поезд побежал. Все уедем в пропасть голубую, Скажут будущие: молод был, Девушку веселую, любую, Как реку весеннюю любил… Унесет она И укачает, И у ней ни ярости, ни зла, А впадая в океан, не чает, Что меня с собою унесла. Вот и все. Когда вы уезжали, Я подумал, Только не сказал, О реке подумал, О вокзале, О земле, похожей на вокзал.