Я, депортированный гомосексуалист...

Только позже узнали мы, что этот корабль нарвался на мину в проливе Дарданеллы и никто не остался в живых. Уведомленные властями, что я буду репатриирован именно на этом корабле, мои родители, прочитавшие новость в газетах, были уверены, что я трагически погиб в морской пучине.

Потом кончился ленд-лиз, а мы все еще были там. Сперва пошел слух, потом превратившийся в уверенность: для нас не было корабля. Это вызвало у меня ужас, тем более что в лагере теперь царила досада и назревал бунт. Тогда нам объяснили, что нас все-таки вернут на родину, но другим путем: на поезде, через Румынию, Германию, Нидерланды и затем Бельгию. И снова тысяча километров, только в другую сторону.

Вот так я все-таки вернулся домой. Помню, что в Голландии нас угощали яблоками, а на французской границе, у Блан-Миссерона, поднесли четвертушку красного винца. По мере того как мы все ближе подъезжали к милой нашей французской столице, пропускной контроль становился все строже. На наших глазах опять арестовывали коллаборационистов. Люди опять умирали в дороге.

И вот наконец Париж. Не могу описать своих чувств, когда нога моя коснулась парижской земли. В этот день, 7 августа 1945-го, нас направили в лицей Мишле, чтобы записать имена, зарегистрировать наши документы и завести медицинскую карту. Еще мне выдали карту репатрианта. Я смог дозвониться до своей дорогой парижской крестной матушки, которая была уверена, что я утонул в Дарданеллах. Начальство разрешило мне провести первый вечер во Франции именно у нее. Я позвонил родителям, которые тоже считали меня погибшим. Сказал им, что теперь уже совсем скоро смогу приехать и крепко обнять их.

На следующее утро, как только я вернулся в лицей Мишле, мне сказали, что надо ехать в Шалон-сюр-Саон, где был центр специального контроля для уроженцев Эльзаса и Лотарингии: там проводили последние формальности и выявляли остатки коллаборационистов или немцев с подложными документами. У властей Освобождения действительно были впечатляющие списки имен, и они раскидывали сети для беглецов, просочившихся сквозь последние проверки.

Но для регистрации этого огромного людского моря нужны были писари. Подрядили и меня вместе с другими. С отчаянием я записывал имена тех, кто уже мог ехать домой. А я все еще сидел, изнуряя себя за конторкой. Я, только и живший мыслями о конце четырехлетнего изгнания, теперь продолжал плесневеть за этим конторским столом, отмечая галочкой избежавших смерти, чьи лица сияли от предчувствия, что они вот-вот будут дома. Франция уже год была свободна. Каждый вечер я с военного поста звонил родителям: «Я скоро, я скоро!», но это не могло их успокоить: «Почему тебя задерживают? Тебе не в чем себя упрекнуть!»

Я приехал в Эльзас одним из последних. На вокзале в Мюлузе нас ждали журналисты. Я отвечал на их вопросы как можно лаконичнее [50] , ибо моя история была не из тех, какие можно рассказывать полностью. Я уже начинал подвергать цензуре память и понимать, что, вопреки всем моим надеждам, вопреки всему, что я воображал, вопреки такому желанному возвращению, настоящее Освобождение — это праздник для других.

ГОДЫ ПОЗОРА

50

«Главным препятствием после Освобождения был, без сомнения, отказ всех властей принимать в расчет депортацию гомосексуалов. И еще страх, сопутствующий чувству вины и очень часто толкающий жертв к сокрытию истинной причины их депортации, если речь шла о гомосексуализме. Ведь такое признание до шестидесятых годов, скорее всего, закончилось бы новым уголовным преследованием».

(Guy Hocquenghem, p. 137.)

Необъятной была радость от того, что я наконец воссоединился с семьей. После четырех лет, о которых я уже рассказал, мы отпраздновали в один и тот же день и мое возвращение, и двадцатидвухлетие. Но мое тело было слишком истерзано испытаниями, а душа опустошена пережитыми ужасами.

Но и семья тоже изменилась. Все братья, за исключением старшего, вернулись с войны, и почти все переженились. Один побывал в немецком военном госпитале. Он попал в плен после битвы при Амьене, в 1940 году, во время стремительного наступления Германии, когда его тяжело ранило разрывной пулей. Он стал известным инвалидом войны. [51] Другой мой брат много раз сдавал для него кровь в больнице в Ренании, где тот лечился.

51

«Эльзас был окочательно освобожден только в марте 1945-го. Страсбург был отвоеван в ходе ожесточенных боев неожиданной атакой американских войск, брошенных для остановки немецкого наступления в Арденнах». (Jean Ritter, op. cit., p. 66.)

Что до моей сестры, то она в 1942 году уехала с эльзасским женским батальоном РАД, отправившимся на несколько месяцев позже мужского. В Германии ей пришлось поработать сперва на ферме, поскольку всех мужчин мобилизовали, потом на заводе, где производились детали для измерительных приборов; там ее и освободили силы союзников, как только вошли. Некоторым из ее подруг пришлось жить месяцами в подземных штольнях по ту сторону Рейна. Потом они очень долго вынуждены были пользоваться очками, поскольку испортили зрение и с тех пор не переносили дневного света.

Жена одного из братьев была, конечно по доносу, арестована, так как готовилась перейти Вогезы и присоединиться к участникам Сопротивления и авиации союзников. Ей пришлось посидеть в тюрьме Мюлуза вместе с ее отцом и сестрой. В гестапо ее пытали по-всякому и, в том числе, подвергали пыткам в ванной. Потом отправили на шесть месяцев в концентрационный лагерь Гаггенау на другом берегу Рейна, пока пришедшая туда Первая французская армия не освободила ее вместе с подругами по несчастью.

Старший брат вернулся домой последним, на две недели позже меня. Это был музыкант, увлеченный своим делом до самозабвения, органист и давнишний ученик Альберта Швейцера. Живя в доме, он только и мечтал организовать вместе с нами квартет. Попавший в плен на войне и побывавший в лагере в Тамбове, он и там создал ансамбль музыкантов. И вот чудесным образом мы все снова оказались вместе.

Но ведь и я тоже вернулся из ада. Из рук у меня все валилось, и я продолжал испытывать невыносимые мучения. Но в восторге от того, что наконец опять обрел семью, прекрасно принявшую младшенького, уцелевшего в европейской резне, что называется, обманувшего саму смерть, особенно радовался, что вновь сплю в своей кровати. Я хотел бы проспать дни, недели, месяцы, чтобы мои душевные раны и меня самого наконец-то разделила широкая пропасть.

Призраком я возвратился, призраком все еще оставался: никак ко мне не приходило ощущение, что я по-прежнему жив. Днем и ночью меня преследовали кошмары, я почти всегда молчал. Мне хотелось забыть все подробности и ужасы пережитых четырех лет. Я вернулся, абсолютно измученный множеством встреч со смертью, в скорбном осознании своего полнейшего бессилия предотвратить смерть других. Неизбывная печаль обрушилась на меня. И никаких желаний я больше не испытывал.

Между тем после Освобождения и принесенной им вольности в Мюлузе опять появились гомосексуалы. Подобный феномен случился и в других местах, в кварталах больших городов, таких, как парижский Сен-Жермен-де-Пре. Все богатые буржуа-геи вернулись в наш город. Казалось, во время оккупации они вовсе и не страдали. Ни о чем подобном даже и не заикались, с заявлениями не выступали. Не было никакой общественной дискуссии по поводу того, что произошло с гомосексуалами. Ничто не способствовало тому, чтобы я прервал свое молчание. [52]

52

«Особенно шокировало меня понимание того, что после возвращения из лагерей меня воспринимали как преступника, и более того, преступника самого худшего толка: педераста. Я никогда не добивался возмещения. Нам, педерастам, его не полагалось, хотя нас отправили в концлагеря без судебной санкции на арест. Это насилие над правом, недостойное поведение конституционного государства — без всяких доказательств оторвать человека от его работы, семьи и друзей, бросить в тюрьму, лишить всех прав, не позволить ему быть услышанным и получить защиту». (Bent, p. 146.)

Я решил, что с меня хватит изысканных вечеринок, уже возобновлявшихся в музыкальном кафе. Это оскорбляло меня, ведь если они и не представляли себе весь масштаб проблемы, то, по крайней мере, исчезновения некоторых своих знакомых не могли не заметить. [53] Им, конечно, не пришлось жить за колючей проволокой, но они, без сомнения, слышали об облавах на гомосексуалов в Эльзасе. Им, может быть, не пришлось присутствовать при казни друга, но ведь должны же они были знать, что на этой земле, аннексированной на целых четыре года, гомосексуалов пытали, высылали, а многих просто убили. [54] До прихода нацистов — ежедневная, длившаяся годами, передача сведений в полицейский участок, а в период оккупации — добровольное доносительство — вот чем такие занимались, как считали сотни людей вроде меня.

53

«Понятно, что те, кому повезло избежать добровольного безумия или убийства нацистами, после того как вновь обрели свободу, остались душевно истерзанными, так что эта свобода уже не могла быть такой, как прежде, ведь отныне они становились пленниками собственных мучений». (Jean Boisson, p. 200.)

54

Во время последнего интервью Жан-Поля Сартра 23 февраля 1980 года ему задали вопрос о том, почему интеллектуалы молчат о продолжающейся десятилетиями депортации гомосексуалистов: «Почему в ваших политических работах нет ни слова об истреблении гомосексуалистов Сталиным и Гитлером?» — «Потому, что я не знал о таких расправах, были ли они систематическими и сколько людей пало их жертвой. Я не был в этом уверен. Историки говорят об этом очень мало. Я могу обвинить этих диктаторов в тысяче злодеяний, но не в этом, поскольку о нем я не знаю». (Gilles Barbedette, Claude Lochu, Jean Le Bitoux, Gai Pied, mars 1980.)

Разумеется, Эльзас снова был свободен и находился под французской юрисдикцией. Но правительство Петена, под влиянием адмирала Дарлана, унаследовало в свое время антигомосексуальный закон, первый за сто пятьдесят лет и первый со времен Старого режима. [55] После Освобождения правительство де Голля подвергло чистке весь французский уголовный кодекс. Если позорных антисемитских законов больше не существовало, то касавшиеся гомосексуалов остались. И понадобилось несколько бурных столкновений, чтобы эти законы были отменены, а произошло это только через сорок лет, в 1981-м.

55

«Сам адмирал Дарлан, второе лицо в государстве, взваливший на себя, помимо обязанностей главы правительства, еще и временное исполнение обязанностей в Министерстве иностранных дел, Морском, Информации и Госсекретариате внутренних дел [...] потребовал у префектов, начиная с марта 1941 года, составлять «картотеку» французов, не поддающихся «национальному перевоспитанию», особенно состоящих в запрещенных партиях и ассоциациях, функционеров и агентов общественных объединений, простых работников и начальства». (Rita Thalmann, p. 259.)

После возвращения Лаваля адмирал Дарлан слетел со всех постов. Поэтому его официальный статус «преемника» маршала Петена был весьма сомнительным. Это не помешало ему 14 апреля 1942 года направить правительству следующую ноту: «Мое внимание привлекло важное дело о гомосексуалистах, в которое были замешаны моряки и гражданские лица [...]. Все репрессивные меры, какие я сегодня могу применить, это дисциплинарные взыскания в среде моряков. Нынешнее законодательство не позволяет никоим образом преследовать за это гражданских лиц [...]. Безнаказаность, которой они пользуются, лишь усиливает безобразия. Поэтому обращаюсь к министру юстиции, считая время для этого вполне уместным, с просьбой рассмотреть процедуру и текст закона, разрешавшего бы преследовать также и гражданских лиц».

Возможность наказания гомосексуальных действий людей моложе двадцати одного года, при том что гетеросексуальная зрелость считалась с тринадцати лет, была введена впервые с 1792 года после кодекса Наполеона, прекратившего уголовное преследование «содомитов». Через три недели, 8 мая 1942 года, проект этого закона уже лежал на столе главы государства. А еще через три месяца закон под номером 744, подписанный маршалом Франции и главой Французского государства Петеном, канцлером и министром юстиции Пьером Лавалем, государственным министром юстиции Жозефом Бартельми и государственным секретарем Абелем Боннаром 6 августа 1942 года, 27-го был опубликован в «Журналь оффисьель».

Дарлан был по спорным и до конца не выясненным причинам убит в летнем дворце в Алжире молодым человеком двадцати лет в рождественскую ночь 1942 года. (См. об этом: Alexis Wassilieff, Un pavillon sans tache, Grasset, 1986; Le Figaro, 24 decembre 1986.)

Вот что писал Мишель Турнье: «Этот закон был принят правительством Виши под немецким влиянием, как и принятые в то же время антисемитские законы. Для нацистов евреи и гомосексуалисты ничем не отличались. После Освобождения французская правовая система не придумала бы ничего иного, как сохранить и тот и другой законы. Но присутствие американской армии делало сохранение антисемитских законов невозможным. Их пришлось отменить [...]. Нацизм главным образом и определяется ненавистью к евреям и гомосексуалистам. Я знаю эту тему, поскольку изучал ее во время работы над «Лесным царем». Я прочел тонны документов как принадлежащих перу самих нацистов, так и на тему нацизма [...]. Кстати, так много говорят о еврейском холокосте, но никогда о холокосте гомосексуалов. Достойно интереса такое вымарывание части жертв концлагерей. Ведь за гомосексуализм было уничтожено восемьсот тысяч человек». (Michel Tournier, Gai Pied, № 23, fevrier 1981.)

Эта часть закона пережила и чистку уголовного кодекса от антисемитского и коллаборационистского шлака при правительстве де Голля после Освобождения. Она стала артикулом 3 статьи 331 и предусматривала наказание от шести месяцев до трех лет тюрьмы. Во время его президентства оно было даже ужесточено в 1962 году тюремным наказанием и двойным размером штрафа по сравнению с аналогичным преступлением гетеросексуального характера. Гомосексуализм получил название «социального бедствия» наравне с туберкулезом и алкоголизмом.

Пришлось подождать, пока под давлением прессы и ассоциаций Франсуа Миттеран наконец заявил: «Гомосексуальность должна перестать считаться преступлением». Принятая Дарланом через посредство Петена, эта статья была отменена только 4 августа 1982 года парламентом и сенатом по запросу Робера Бадинера, министра юстиции, во время первого семилетнего срока Франсуа Миттерана, заявившего с трибуны сената: «Франция обязана перестать игнорировать все, что она должна гомосексуалам».