Я -- дерево. Я -- стекло

Дочитав, я кинул взгляд на Надю, что сидела позади, и впервые задумался о том, что самый больной шизофреник — все еще человек. А человек всегда мечтает и грустит, радуется и любит. Человек — не вещь, не сломанный механизм, это нечто-то большее. И сумасшедшие тоже нуждаются во внимании и любви, в одобрении и, конечно же, в понимании.

Я видел, как улыбалась Надя, слушая, как поет соловей, и в этот момент она не была сумасшедшей. Она не была сумасшедшей, когда что-то писала в своем дневнике, задумчиво хмурясь, и стуча ручкой по губам. И она не была сумасшедшей, когда тихонько забрала книгу у спящей матери, и сказала ей, ласково и еле слышно: «Мамуля, идем спать. Ты в этом кресле совсем скрючилась».

Если сначала Надя испугала меня, и вызвала только жалость и брезгливость, то через месяц эти чувства сменились любопытством и проскальзывающим пониманием.

— Дима... Дима, сынок! Ты слышишь меня? — голос матери звучал из динамиков ноутбука, то отдаленно, то слишком громко. Ее изображение притормаживало, камера опустилась и показывала только подбородок и улыбку, теплую, тоскующую.

— Секунду, — ответил я, настраивая микрофон. — Мама, подними камеру, я тебя не вижу.

— А так?

Мама надела свой любимый свитер и беспокойно приглаживала волосы. Она показалась мне маленькой и беззащитной, и на мгновение стало стыдно, что я оставил ее.

— Как ты, мам? Как Игорь? Балуется?

Мама рассмеялась:

— А ты как думаешь? Скучает по тебе, — она грустно улыбнулась и добавила:

— Мы все скучаем.

— Я тоже по вам скучаю. Здесь все такое незнакомое, чуждое. Мне не хватает наших разговоров. Иногда кажется, что ко мне в комнату забежит Игорь и начнет уговаривать поиграть в приставку.

Я рассмеялся. Только сейчас я понял, насколько этого не хватает.

— Теперь он меня уговаривает, — смеясь, ответила мама. Она к чему-то прислушалась, и сказала:

— Вот и они, похоже. Игорь, Слава, идите сюда!

Послышался звонкий голосок брата и спокойный голос отца. Игорь выглянул из-за спины мамы и начал рассказывать об играх и ссоре с другом, о том, как он принес домой щенка, но мама сказала, что они не могут оставить его, и тогда Игорь уговорил соседей забрать щенка к себе.

— Оставь Диму в покое. Лучше иди уроки делай, двоечник, — сказал папа, присаживаясь рядом с мамой.

— Я не двоечник! — прокричал Игорь, убегая в другую комнату.

— Ну, рассказывай, — сказал папа.

— Что рассказывать?

Папа, как всегда, когда о чем-то задумывается, стал почесывать подбородок с заросшей щетиной, и спросил:

— Ты уже месяц в Москве, разве ничего не случилось за это время? Ты, кстати, заплатил за учебу?

— Заплатил, — кивнул я. — Только деньги уходят сквозь пальцы: здесь очень дорого жить.

Мама взволнованно покачала головой.

— Дима, ты же знаешь, что у нас и так мало денег, и не мог бы ты…

— Знаю, — раздраженно перебил я. — Но что мне делать?

— Ты мог бы устроиться на работу.

— Я не хочу работать в дешевых забегаловках, — раздражаясь еще больше, ответил я. — А музыканты без образования имеют работу только в переходах.

— Мы понимаем, сынок, понимаем, — мама вздохнула. — Просто старайся не тратиться понапрасну.

Она улыбнулась и, помолчав, тихо спросила, будто кто-то посторонний мог ее услышать:

— А что там с Надей? Как она вообще… как ведет себя?

Я почесал горбинку носа и пожал плечами.

— Она…странная, это точно. Иногда Надя пугает меня: не знаешь, что от нее ожидать, но она вполне безобидна. Надя безумна, но не настолько, насколько я ожидал.

— Она не опасна? Ты там в безопасности? Марина говорила, что не о чем беспокоиться, но мне все равно боязно за тебя.

— Нет, — я покачал головой, — не опасна. Разве только для себя.

— Но ты там смотри! — отец дернул камеру на себя, чтобы я лучше его видел. — Ты у нас парень смышленый, но мало ли что Наде взбредет в голову. Будь начеку.

Я улыбнулся их настороженности, и вспомнил маленькую фигурку Нади, в испуге склоненную над столом, когда она смотрела на мои руки с неподдельным ужасом. Ее считают чудовищем, когда как для нее, похоже, чудовище — весь остальной мир.

Надя

Я заболела давно. Настолько давно, что, порой, кажется, что болела всю жизнь. Возможно, так оно и есть. Болезнь по сантиметру пропитывала мое существо, но будучи ребенком, я не понимала, что беспричинный страх, пугающие мысли о реальности своего существования, существа, ночующие в комнате и голове, отдаленные, но с каждым годом приближающиеся голоса — все это были медленные шаги на пути к безумию.

Мысли путались, словно кто-то включил мясорубку и превратил их в кашу.

Чувства фейерверком стреляли во мне: я плакала, когда надо было смеяться, и смеялась, когда хотела умереть.

Мне говорили, что я безумна, но что это значит? Я просто запуталась, потерялась, забылась, но продолжала оставаться собой. Я понимала, что мое поведение порой бывает странным, а разве безумные на это способны? Я понимала, что крокодилы вряд ли могут оказаться в фонтане, но продолжала кричать, что они тащат меня на дно, потому что чувствовала, как их когти и клыки вонзаются в ноги и сдирают кожу. Я верила своим ощущениям, своим глазам, ушам и обонянию, ведь если они тебя подводят, то на что тогда полагаться? Как бы я смогла дальше жить, зная, что все, что я могу испытывать — неправильно?

Я словно забыла, как выглядит собственный дом. Место, где я раньше чувствовала себя в безопасности, где каждая комната, каждый уголок был знаком, где все было понятно, расставлено по полочкам, вдруг исказилось, стало отдаленным и чужим. Мир начал казаться выхолощенным, холодным и пустым, и я сама стала пустая. Болезнь забрала мою душу, и я сошла без нее с ума.

В один день я проснулась в лабиринте, откуда нет выхода, проснулась, задыхаясь в тумане чувств, мыслей и воспоминаний. Я не видела и не знала дороги к дому, но продолжала искать, пока очередной психоз не сгущал туман и не уводил прочь.

Я искала дом до сих пор, не зная, как он выглядит и есть ли он еще, но не прекращала поиски. Может быть, я навсегда застряла в лабиринте шизофрении, но если позволю себе остановиться, слиться с туманом, я погибну.

Туман уже сгустился, и реальность похолодела. Мир оскудел, обесцветился, стал меньше и дальше. Я перестала дотягиваться до него, и потеряла к нему интерес. Голоса в голове разговаривали друг с другом, критиковали мои действия и чувства. Звуки исказились, будто сломалась настройка громкости. Ко мне обращались прохожие, но я слышала только их дыхание. Иногда вместо слов я слышала прибой моря, и улыбалась этому: прибой моря куда лучше их бесполезных разговоров.