Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)

Дядюшка Анагностис обернулся, увидел их и гневно крикнул:

– Прочь отсюда, рвань! Что? Грабить пришли? Мы тут все запишем на бумагу, каждую мелочь, а потом раздадим по порядку и справедливости бедным. Прочь, сказано вам, не то я вас!..

Учитель снял с пояса продолговатую медную чернильницу, развернул плотный лист бумаги и отправился к лавочке, чтобы начать опись оттуда.

Но в это мгновение раздался страшный грохот: полетели, сталкиваясь друг с другом, канистры, посыпались клубки, зазвенели, разбиваясь, чашки. А на кухне загремели кастрюли, тарелки, вилки.

Почтенный Контоманольос бросился вперед, размахивая тростью. Но разве мог он поспеть?! Старухи, мужчины, дети выбегали из дверей, прыгали из окон и через изгородь, падали с террасы, таща все, что только успели схватить, – сковороды, кастрюли, тюфяки, кроликов… Некоторые сорвали с петель окна и двери и тащили их на плечах. Мимифос тоже поживился: он схватил туфельки покойной, связал их вместе шнурком и повесил себе на шею: казалось, будто мадам Ортанс скачет прочь верхом, но видны только ее туфельки…

Учитель нахмурился, повесил чернильницу обратно на пояс, сложил чистый лист вдвое и, не издав ни звука, с видом униженного достоинства быстро шагнул через порог и ушел.

Бедный дядюшка Анагностис кричал, умолял, поднимал свой посох:

– Постыдитесь, дети! Постыдитесь, покойница все слышит!

– Сбегать за попом? – предложил Мимифос.

– За каким еще попом, полоумный? – сердито ответил Контоманольос. – Она же католичкой была! Не видел, как крестилась? Четырьмя пальцами, еретичка! Зароем ее в песок, чтобы не смердела и не заражала село!

– Ее уже и черви начали жрать, вот те крест! – сказал Мимифос и перекрестился.

Дядюшка Анагностис покачал своей маленькой аристократичной головкой:

– Тебе это в диковину, дурачок? Человек ведь наполнен червями с того часа, как рождается на свет, просто мы их не видим. Как только учуют они, что мы уже смердим, так и появляются из своих дыр, совсем белые, как те, что в сыре!

На небе зажглись и повисли первые звезды, подрагивая, словно серебряные колокольчики, и вся ночь наполнилась мелодичным звоном.

Зорбас снял висевшую над кроватью покойной клетку с попугаем. Осиротевшая птица испуганно забилась в угол и все смотрела оттуда, так ничего и не поняв. Затем она скорчилась и спрятала голову под крыло.

Когда Зорбас снял клетку, попугай вскочил, попытался было заговорить, но Зорбас протянул к нему ладонь и ласково сказал:

– Молчи. Молчи. Пошли со мной.

Зорбас наклонил голову и посмотрел на покойную. Смотрел он долго. Горло его сжали спазмы. Он хотел было наклониться и поцеловать ее, но сдержался.

– Прощай, – прошептал Зорбас.

Он взял клетку и вышел во двор. Заметив меня, Зорбас подошел, сказал: «Пошли» – и взял меня за руку. Зорбас казался спокойным, но голос его дрожал.

– Всем нам тот же путь уготован… – сказал я, желая утешить его.

– Спасибо за утешение! – язвительно ответил Зорбас. – Пошли.

– Подожди, Зорбас. Сейчас ее выносить будут. Подожди, посмотрим… Выдержишь?

– Выдержу… – глухо ответил он.

Зорбас поставил клетку на землю и стал, скрестив руки.

С непокрытой головой из комнаты покойной вышли дядюшка Анагностис и Контоманольос. За ними показались четыре танцора, все еще с апрельскими розами за ухом, в приподнятом настроении, подвыпившие. Они держали за четыре угла дверь, на которой лежала покойница. Позади шел лирник с критской лирой, далее – десяток продолжавших жевать веселых мужчин и пять или шесть женщин, каждая с кастрюлей или стулом в руках. Последним шел Мимифос с туфельками на шее.

– Убийцы! Убийцы! Убийцы! – кричал он и смеялся.

Дул горячий влажный ветер, море разозлилось. Лирник поднял смычок, и в теплой ночи зазвенел его сладостный голос:

Но почему же на закат ты, солнце, поспешило…

– Пошли! – сказал Зорбас. – Все кончено…

XXIV

Мы молча шли по узким улочкам села. Чернели совсем мрачные дома, иногда лаяла собака или мычал, вздыхая, бык. Иногда ветер доносил до нас радостные и журчащие, словно игривая вода, звуки колокольчиков на критской лире.

Мы вышли из села и направились к себе на берег.

– Что это за ветер дует, Зорбас? – спросил я, чтобы прервать тягостное молчание. – Южный?

Но Зорбас все так же молча продолжал идти вперед, держа, словно фонарь, клетку с попугаем.

Когда мы пришли на берег, Зорбас спросил:

– Проголодался, хозяин?

– Нет, Зорбас.

– Спать хочется?

– Нет.

– И мне тоже. Давай посидим на гальке. Хочу спросить кое о чем.

Оба мы устали, но спать не хотелось: не хотелось лишаться горечи минувшего дня. Сон казался нам бегством в минуту опасности, и спать было стыдно.

Мы сели у моря. Зорбас поставил клетку между ног и некоторое время молчал. Грозное созвездие поднималось из-за горы – многоглазое чудовище с изогнутым хвостом. Время от времени звезды отрывались от него по одной и падали вниз.

Зорбас смотрел на звезды, разинув рот, словно видел их впервые.

– Что там вверху творится! – пробормотал он.

Помолчав еще немного, Зорбас наконец решился.

– Можешь ли ты сказать мне, хозяин, – промолвил он, и голос его прозвучал в теплой ночи торжественно и взволнованно, – можешь ли сказать, что это все значит? Кто сотворил это? И зачем сотворил это? А больше всего меня интересует, – голос Зорбаса был полон гнева и страха, – почему мы умираем.

– Не знаю, Зорбас! – сказал я, и мне стало стыдно, будто меня спрашивали о чем-то самом простом, самом важном, а объяснить я не мог.

– Не знаешь?! – сказал Зорбас, выпучив глаза.

Точно так же выпучил он глаза и тогда, когда спросил меня, умею ли я танцевать, а я ответил, что в танцах ничего не смыслю.

Зорбас помолчал немного, затем его вдруг прорвало:

– Тогда к чему все эти дрянные бумажки, которые ты читаешь? Зачем ты их читаешь? Если там не про это написано, то про что же тогда?