Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)

Я в ужасе тряхнул головой. Иногда земля становится прозрачной, и тогда мы видим, как великий предприниматель Червь трудится днем и ночью в своих подземных цехах, но мы спешим отвернуться, потому что человек способен устоять перед чем угодно, но только не перед крохотным маленьким червячком.

На околице села я повстречал почтальона, который готовился затрубить в рожок.

– Письмо, хозяин! – крикнул он, протягивая мне голубой конверт.

Я радостно вздрогнул, узнав изящный тонкий почерк. Торопливо миновав село, я вышел к масличной роще и, сгорая от нетерпения, распечатал письмо. Оно было написано кратко и поспешно, и прочел я его на одном дыхании.

«Мы вошли в пределы Грузии, спаслись от курдов, все хорошо, кажется, только теперь я и начинаю осознавать, что такое счастье. Только теперь я понимаю это, потому что живу этим прадавним хрестоматийным изречением: счастье состоит в том, чтобы исполнять свой долг. И чем труднее долг, тем больше счастье…

Через несколько дней эти преследуемые, обреченные ромейские души будут уже в Батуме, а сегодня я получил телеграмму: „Пришли первые корабли!“

Тысячи сообразительных и работящих ромеев вместе со своими пышнобедрыми женами и детьми вскоре будут переправлены в Македонию и Фракию. Мы вливаем новую добрую кровь в жилы Греции.

Я немного устал, но ничего! Мы победили, учитель, до встречи!»

Я спрятал письмо и зашагал быстрее. Я тоже был счастлив. Я все шел и шел, свернул на тропинку, идущую вверх, в гору, и растирал в пальцах шершавый пучок цветущего чабреца. Близился полдень. Тень у ног моих собиралась совсем черная, высоко в небе повис сокол – крылья его вздрагивали так быстро, что он казался неподвижным. Куропатка услышала мои шаги, выскочила из кустов, и в воздухе раздался металлический звук ее полета.

Я был счастлив. Если бы я умел, то пел бы, чтобы почувствовать облегчение, а так издавал только нечленораздельные звуки. «Что с тобой? – говорил я сам себе, сам же себя обманывая. – Стало быть, ты такой большой патриот, а я о том даже не знал? Ты так сильно любишь своего друга? Веди себя прилично. И не стыдно тебе?» Но никто не отвечал. И я продолжал подниматься в гору, издавая резкие звуки. Вдруг зазвенели колокольчики, и на скалах появились черные, рыжие и серые козы, которых вел за собой грузный, с несгибаемой шеей козел. В воздухе потянуло запахом козьего стада.

– Эй, кум! Куда это ты? За кем гонишься?

На скалу выскочил пастух. Он свистел, засунув пальцы в рот, и кричал мне.

– Занят я! – ответил я, продолжая взбираться вверх.

– Погоди! Молочка выпей, чтоб жажда не мучила! – снова закричал пастух, прыгая со скалы на скалу и приближаясь ко мне.

– Занят я! – снова крикнул я, потому что не хотелось прерывать радостное чувство разговорами.

– Не принимаешь приглашения! – обиделся пастух. – Ну и ступай себе!

Он сунул пальцы в рот, свистнул стаду и исчез вместе с ним за скалами.

Вскоре я уже поднялся на вершину и успокоился, словно вершина эта была моей целью. Я улегся в тени под скалой и смотрел вдаль на равнину и море, вбирая в себя полной грудью воздух, благоухающий шалфеем и чабром.

Затем я поднялся, нарвал охапку шалфея и положил его под голову вместо подушки. Я устал и закрыл глаза.

На какую-то минуту мысли мои умчались на высокие, густо покрытые снегом плоскогорья, я попытался было воссоздать в воображении массы людей и быков, устремившихся на север, и идущего впереди вожака – моего друга. Но вскоре мысли мои потускнели, и неодолимый сон овладел мной.

Мне захотелось прогнать сон, и я открыл глаза. На скале передо мной – на самой вершине горы уселся ворон. Черно-голубые крылья блестели на солнце, большой желтый клюв был хорошо виден. Я разозлился, восприняв это как дурное знамение, и швырнул в птицу камнем. Ворон тихо и медленно расправил крылья.

Я снова закрыл глаза, не в силах больше бороться со сном, который опять тут же овладел мной.

Спал я не более нескольких секунд, а затем вдруг закричал и вскочил на ноги. Ворон все еще кружил у меня над головой, улетая. Я сел на скалу, меня била дрожь. Сон, словно ударом меча-озарения, рассек мои мысли.

А приснилось мне, будто был я в Афинах и поднимался в полном одиночестве по улице Эрму [58] . Ярко светило солнце, улица была пустынна, магазины закрыты, ни души. И вдруг, проходя мимо Капникареи [59] , увидел я моего друга, который поспешно спускался с Синтагмы [60] , бледный и запыхавшийся, следуя за необычайно высоким мужчиной, который шел перед ним огромными шагами. Друг мой был в своем парадном дипломатическом мундире. Он увидел меня и закричал издали прерывающимся голосом:

58

Улица Эрму (Гермеса) – одна из центральных улиц новых Афин.

59

Церковь Двенадцати апостолов, известная как Капникарея (третья четверть XI в.), одна из самых замечательных византийских церквей Афин, находится посредине улицы Эрму.

60

Площадь Синтагмы (Конституции) – главная, «официальная» площадь Греции, на которой находится парламент (бывший королевский дворец).

– Эй, учитель? Как поживаешь? Я тебя уже несколько лет не видел. Приходи сегодня, поболтаем.

– Куда? – громко крикнул я, словно он был очень далеко и, чтобы быть услышанным, нужно было кричать изо всех сил.

– На Омонию [61] , в шесть вечера, в кафе «Райский источник».

– Хорошо, приду, – ответил я.

– Это ты просто так говоришь, – послышался его голос, в котором был упрек. – Это ты просто так говоришь. Ты не придешь.

– Конечно же приду! – крикнул я. – Дай руку!

61

Омония – одна из центральных площадей Афин.

– Я спешу.

– Куда ты спешишь? Дай руку!

Он протянул было руку, но та вдруг оторвалась от плеча, пролетела по воздуху и вцепилась в мою руку.

Холодное прикосновение испугало меня, я проснулся и вскочил.

Я увидел у себя над головой улетающего ворона и почувствовал на душе тяжесть.

Я посмотрел на восток, устремив взгляд в пространство, словно пытаясь преодолеть расстояние и увидеть. Я был уверен, что друг мой в опасности. Я трижды прокричал его имя: «Ставридакис! Ставридакис! Ставридакис!», словно пытаясь придать ему сил, но голос мой преодолел расстояние всего в несколько саженей.

Я стал спускаться, скользя вниз по горе, пытался измучить тело, чтобы переместить таким образом боль в него. Тщетно старался мой разум подвергнуть осмеянию таинственные послания, которым иногда все же удается достичь души человеческой. Внутренняя первозданная уверенность, более глубокая, чем логика, и совершенно звериная, повергла меня в ужас. Та же уверенность, несомненно, присуща некоторым животным – овцам и мышам, позволяя им чувствовать приближение землетрясения. Во мне пробудилась еще дочеловеческая душа, которая еще не успела полностью оторваться от земли и непосредственно, без извращающего вмешательства логики, чувствовала истину.