Я историю излагаю... Книга стихотворений

«Наблюдатели с Марса заметят, конечно…»

Наблюдатели с Марса заметят, конечно, как все медленней от начальной к конечной точке, все осторожней иду. Наблюдатели с Марса почуют беду. Не по величине, а скорей, по свеченью наблюдатели с Марса оценят значенья этой точки, ничтожнейшей, но световой. Потому что свечусь я, покуда живой. Марс дотошная в смысле науки планета, там встревожатся тем, что все менее света, что все менее блеска, сиянья, огня, что все менее жизни идет от меня. Спор на Марсе возникнет, нескоро затихнет: — Может, он уже гибнет? — Может, он еще вспыхнет? — Телескоп на него мы направим в упор. — К сожалению — обо мне этот спор. Как в палате во время обхода врача, обернувшись к студентам, бесстрастно шепча, сформулируют долю мою и судьбину марсиане, черпнувши науки глубины. Ледовитая тьма между Марсом и мной, ледовитая тьма или свет ледяной, но я чую душой, ощущаю спиной, что решил обо мне мир планеты иной.

«Прощаю всех…»

Прощаю всех — успею, хоть и наспех, — валявших в снег и подымавших на смех, списать не давших по дробям пример и не подавших доблести пример. Учителей ретивейших прощаю, меня не укротивших, укрощая. Учитель каждый сделал то, что мог. За дело стражду, сам я — пренебрег. Прощаю всех, кто не прощал меня, поэзию не предпочел футболу. Прощаю всех, кто на исходе дня включал, мешая думать, радиолу. Прощаю тех, кому мои стихи не нравятся, и тех, кто их не знает. Невежды пусть невежество пинают. Мне? Огорчаться? Из-за чепухи? Такое не считаю за грехи. И тех, кого Вийон не захотел, я ради душ пустых и бренных тел и ради малых их детей прощаю. Хоть помянуть добром — не обещаю.

«Я знаю, что „дальше — молчанье“…»

Я знаю, что «дальше — молчанье», поэтому поговорим, я знаю, что дальше безделье, поэтому сделаем дело. Грядут неминуемо варвары, и я возвожу свой Рим, и я расширяю пределы. Земля на краткую длительность заведена для меня. Все окна ее — витрины. Все тикают, словно Женева. И после дня прошедшего не будет грядущего дня, что я сознаю без гнева. Часы — дневной распорядок и образ жизни — часы. Все тикает, как заведенное. Все движется, куда движется. Все литеры амортизированы газетной от полосы, прописывают ижицу. Что ж ижица? Твердого знака и ятя не хуже она. Попробуем, однако, переть и против рожна. А доказательств не требует, без них своего добьется тот, кто ничем не гребует, а просто трудится, бьется.

И пух и перо

Ни пуха не было, ни пера. Пера еще меньше было, чем пуха. Но жизнь и трогательна и добра, как в лагере геодезистов — стряпуха. Она и займет и перезаймет, и — глядь — и зимует и перезимует. Она тебя на заметку возьмет и не запамятует, не забудет. Она, упираясь руками в бока, с улыбкою простоит века, но если в котле у нее полбыка — не пожалеет тебе куска. А пух еще отрастет, и перо уже отрастает, уже отрастает, и воля к полету опять нарастает, как поезда шум в московском метро. Кончено 5.4.77.

Все течет, ничего не меняется

Гераклит с Демокритом — их все изучали, потому что они были в самом начале. Каждый начал с яйца, не дойдя до конца, где-то посередине отстал по дороге, Гераклита узнав, как родного отца, Демокриту почтительно кланяясь в ноги. Атомисты мы все, потому — Демокрит заповедал нам, в атомах тех наторея, диалектики все, потому — говорит Гераклит свое пламенное «Пантарея». Если б с лекций да на собрания нас каждый день аккуратнейше не пропирали, может быть, в самом деле сознание масс не вертелось в лекале, а шло по спирали. Если б все черноземы родимой земли не удобрили костью родных и знакомых, может быть, постепенно до Канта дошли, разобрались бы в нравственных, что ли, законах. И товарищ растерянно мне говорит: — Потерял все конспекты, но помню доселе — был такой Гераклит и еще Демокрит. Конспектировать далее мы не успели. Был бы кончен хоть раз философии курс, тот, который раз двадцать был начат и прерван, у воды бы и хлеба улучшился вкус, судно справилось с качкой бы, с течью и креном.

«Мировая мечта, что кружила нам головы…»

Мировая мечта, что кружила нам головы, например, в виде негра, почти полуголого, что читал бы кириллицу не по слогам, а прочитанное землякам излагал. Мировая мечта, мировая тщета, высота ее взлета, затем нищета ее долгого, как монастырское бдение, и медлительного падения.

Соловьи и разбойники

Соловьев заслушали разбойники и собрали сборники цокота и рокота и свиста — всякой музыкальной шелухи. Это было сбито, сшито, свито, сложено в стихи. Душу музыкой облагородив, распотешив песнею сердца, залегли они у огородов — поджидать купца. Как его дубасили дубиною! Душу как пускали из телес! (Потому что песней соловьиною вдохновил и возвеличил лес.)

«Слепой просит милостыню…»

СЛЕПОЙ ПРОСИТ МИЛОСТЫНЮ У ПОПУГАЯ — старинный Гюбера Робера сюжет возобновляется снова, пугая, как и тогда, тому двести лет. Символ, сработанный на столетья, хлещет по голому сердцу плетью, снова беспокоит и гложет, поскольку слепой — по-прежнему слеп, а попугай не хочет, не может дать ему даже насущный хлеб. Эта безысходная притча стала со временем даже прытче. Правда, попугая выучили тайнам новейшего языка, но слепца из беды не выручили. Снова протянутая рука этого бедного дурака просит милостыню через века.

«Маленькие государства…»

Маленькие государства памятливы, как люди маленького роста. В мире великанов все по-другому. Памяти не хватает для тундры и пустыни. На квадратную милю там выходит то ли случайный отблеск луча по пороше, то ли вмятина капли дождя на песке. А маленькие государства ставят большие памятники маленьким полководцам своего небольшого войска. Великие державы любят жечь архивы, задумчиво наблюдая, как оседает пепел. А маленькие государства дрожат над каждым листочком, как будто он им прибавит немножко территории. В маленьких государствах столько мыла, что моют и мостовые. Великие же державы иногда моют руки, но только перед обедом. Во всех остальных случаях они умывают руки. Маленькие государства негромкими голосами вещают большим державам, вещают и усовещают. Великие державы заводят большие глушилки и ничего не слышат, потому что не желают.

«Были деньги нужны…»

Были деньги нужны. Сколько помню себя, были деньги все время нужны. То нужны для семьи, то нужны для себя, то нужны для родимой страны — для защиты ее безграничных границ, для оснастки ее кораблей, для ее журавлей удалых верениц было нужно немало рублей. Зарабатывали эти деньги с утра, но вели вечерами подсчет, потому что длиннейшие здесь вечера длятся целую ночь напролет. Были деньги нужны. Приходилось копить, чтобы что-нибудь после купить. Приходилось считать и в сберкассу их класть, чтоб почувствовать чудную власть: ощутить кошелек, тяготящий штаны, и понять, что ведь деньги не так уж нужны.

«Самолеты бьются, а прежде…»

Самолеты бьются, а прежде так не бились. Это и то, что так небрежно работает почта, телевидение так неясно, глухо радио так вещание, не позволит боле надежде, именуемой ныне прогрессом, отвлекать, завлекать, морочить. То ли что-то в моторе заело, то ли просто ему надоело день-деньской пить нефтепродукты, то ли трубы его не продуты, то ли общий износ морали обернулся моральным износом даже для специальной стали, но прогресс остается с носом.