Я историю излагаю... Книга стихотворений

Неоконченные споры

Жил я не в глухую пору, проходил не стороной. Неоконченные споры не окончатся со мной. Шли на протяженьи суток с шутками или без шуток, с воздеваньем к небу рук, с истиной, пришедшей вдруг. Долог или же недолог век мой, прав или не прав, дребезг зеркала, осколок вечность отразил стремглав. Скоро мне или не скоро в мир отправиться иной — неоконченные споры не окончатся со мной. Начаты они задолго, за столетья до меня, и продлятся очень долго, много лет после меня. Не как повод, не как довод, тихой нотой в общий хор в длящийся извечно спор я введу свой малый опыт. В океанские просторы каплею вольюсь одной. Неоконченные споры не окончатся со мной.

«Зачем, великая, тебе…»

Зачем, великая, тебе со мной, обыденным, считаться? Не лучше ль попросту расстаться? Что значу я в твоей судьбе? Шепчу, а также бормочу. Страдаю, но не убеждаю. То сяду, то опять вскочу, хожу, бессмысленно болтаю. Не умолю. И не смолчу.

Рожон

В охотоведении — есть такой музей, не хуже других, — я гладил собственной рукой рожон. Без никаких. На пулеметы немецкие — пер. На волю Господню — пер. Как вспомнишь занесенный топор — шибает в пот — до сих пор! Но только вспоминать начну Отечественную войну и что-нибудь еще вспомяну — все сводится к рожну. Быть может, я молод очень был и не утратил пыл, быть может, очень сильно любил и только потом — забыл. Хочу последние силы собрать и снова выйти на рать и против рожка еще раз — прать и только потом — умирать.

Гашение скоростей

Итак, происходит гашение скоростей, и наша планета, пускай продолжая вращение, любой из своих разнообразных частей дрожит, словно зверь в состоянии укрощения. Итак, переходят, как из самолета — в такси и как из такси — в старомодный трамвай тихоходный, и наша планета, подрагивая на оси, из кавалерийской становится снова пехотной. Она на секунды считала — теперь на года. Газеты читала — теперь она книги читает. Ей кажется (сдуру), что никто, никогда былых ускорений не испытает. И новости спорта преобладают с утра, а вечером — новости театра, кино, телевидения, и новости жизни куда удивительнее, чем новости смерти, не то что вчера. Быть может, впервые с тех пор, как студент молодой стрелял по эрцгерцогу в глуши тихоходной, сараевской, планета замедлить свой ход, не ускорить, старается, задумчиво глядя на чаши с живою и мертвой водой.

«Фантаст не должен жить слишком долго…»

Фантаст не должен жить слишком долго, не то грядущее спуску не даст, не то не уклониться от долга проверки, хороший ли он фантаст. Его современники, они же потомки, устроят привал и снимут котомки, и вынут залистанные тома, чтоб их проверяла жизнь сама. Пророку нет горшего наказанья, чем если не сбудется предсказанье — не так, не как сказано, не точь-в-точь, — назвался пророком, так верно пророчь. А вы, свидетели полуживые, что ваше пророчество не сбылось, не раз улыбки ваши кривые, согбенные выи видеть пришлось. Я видел, как вы пожимали плечами, с грядущим столкнувшись лицом к лицу, когда те сроки, что вы намечали, без перемен подходили к концу.

«Вдох и выдох…»

Вдох и выдох. Выдохов больше оказалось, чем вдохов. Вот и выдохлись понемногу. В результате этой зарядки разрядились. Приседания, и подскоки, и топтопы, и «заложите ваши руки за вашу шею» или «сделайте шаг на месте». Шаг на месте давно сменился шагназадом, обратным, попятным. Регулярные вдох и выдох обернулись вульгарной одышкой.

«Это — старое общество…»

Это — старое общество с узким выходом, еще более суженным входом. Средний возраст растет с каждым годом. Пионерского возраста меньше, чем пенсионного возраста. Много хворости. Мало возгласа. Это — старое общество. Говорят, что в Китае — все китайское. А каковское Здесь? Как у всех стариков — стариковское. Умирает все меньше людей. Еще меньше рождается. И все меньше детей на бульварах в качалках качается. На бульварах, когда-то захваченных хулиганами и милиционерами, флегматичные шахматисты стучат в домино с молчаливыми пенсионерами. Все приличное. Все обычное, обыкновенное. Еще прочное, обыденное, долгосрочное. Все здоровое, я бы сказал — здоровенное, но какое-то худосочное. Оборона поставлена лучше, чем нападение. Аппетиты, как у всех стариков, — уменьшаются. Но зато, как у всех стариков, поощряется бдение, также — бдительность повышается. За моральным износом идет несомненный физический. Но пока от него далеко до меня. И, следя по утрам, как седеют на гребне вычески, старики головами мотают, как лошади от слепня.

«Одни обзавелись детьми. Другие впали в детство…»

Одни обзавелись детьми. Другие впали в детство. Никто не может обойтись без игр и без затей. И все наследство Маршака, Чуковского наследство — у сущих, бывших или будущих детей. Уже давно открылись дыхания вторые, и сколько ни совершено, а больше — предстоит. И вот на «Мойдодыре» стоит санитария, на мистере, на Твистере политика стоит.

«Обжили ад: котлы для отопленья…»

Обжили ад: котлы для отопленья, для освещенья угли. Присматривай теперь без утомленья, чтоб не потухли. Зола и шлак пошли на шлакоблоки и выстроили дом. Итак, дела теперь совсем не плохи, хоть верится с трудом.

Из «А» в «Б»

До чего довели Плутарха, как уделали Карамзина пролетарии и пролетарки и вся поднятая целина? До стоического коварства, раскрываемого нелегко, и до малороссийского фарса, и до песенки «Сулико». До гиньоля, до детектива, расцветающих столь пестро, довели областные активы и расширенные бюро. Впрочем, это было и будет, и истории нету иной. Тот, кто это теперь забудет, тот, наверно, давно больной. Если брезгуете и гребуете и чего-то другого требуете, призадумавшись хоть на миг, жалуйтесь! На себя самих.

«Запах лжи, почти неуследимый…»

Запах лжи, почти неуследимый, сладкой и святой, необходимой, может быть, спасительной, но лжи, может быть, пользительной, но лжи, может быть, и нужной, неизбежной, может быть, хранящей рубежи и способствующей росту ржи, все едино — тошный и кромешный запах лжи.

«Ими пренебрегали их личные кучера…»

Ими пренебрегали их личные кучера, и неохотно брили их личные брадобреи, и личные лакеи лениво носили ливреи. Но это не означало, что наступила пора. История застряла в болоте, как самосвал, и никому неохота было ее вытаскивать, и в зимней медвежьей спячке весь мир тогда пребывал, и никому неохота было его выталкивать. И было время лакеев и подтянуть и сменить, и кучеров одернуть, направить их на попятный и даже нить оборванную снова соединить. Куда же все повернется, было еще непонятно.

Высокое чувство

Зло, что преданно так и тщательно шло за каждым шагом добра и фиксировало старательно все описки его пера, — равнодушно к своим носителям, к честным труженикам, чья судьба, упревая под тесным кителем, зло носить на мозоли горба. Их, кто мучит и убивает, челядь верную глупая знать и оплачивает и забывает, не желает при встрече признать. У глядящих по службе в оба, у давно уставших глядеть назревает глухая злоба, кулаки начинают зудеть. Их тяжелые, словно дыни, кулаки-пудовики от обиды и от гордыни, от печали и от тоски, от высокого чувства чешутся. Между прочим — очень давно. И ребята угрюмо тешатся, разбивая о стол домино.