Я не боюсь

– Феличе! – закричал отец. – Ну-ка, быстро сюда!

Феличе кивнул, а когда проходил мимо меня, шлёпнул по макушке и спросил:

– Как дела, придурок?

Раз Феличе здесь, там – никого.

Ведро с дерьмом было полным. Кастрюля с водой – пустой.

Филиппо сидел, закутав голову покрывалом. Он даже не заметил, что я спустился в яму.

Мне показалась, что его щиколотка выглядит хуже: она распухла и стала фиолетовой. Мухи так и липли к ней.

Я подошёл.

– Эй!

Никакой реакции.

– Эй! Ты меня слышишь?

Я подошёл ещё ближе:

– Слышишь меня?

Он выдохнул:

– Слышу.

Значит, папа не отрезал ему уши.

– Тебя ведь зовут Филиппо, правильно?

– Да.

Путь был открыт.

– Я пришёл сказать тебе очень важную вещь. В общем… Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей без тебя плохо. Это она вчера сказала, по телевизору. В теленовостях. Она сказала, что бы ты не беспокоился… И что ей нужны не твои уши, а весь ты.

Он молчал.

– Ты слышал, что я сказал?

Молчание.

Я повторил:

– Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей тебя не хватает. Это она сказала по телевизору. Сказала, что ты не должен беспокоиться… И что ей нужны не твои уши, а…

– Моя мама умерла.

– Как умерла?

Он ответил из-под покрывала:

– Моя мама умерла.

– Ты что говоришь-то? Она жива. Я её видел, в телевизоре…

– Нет. Она умерла.

Я прижал руку к сердцу:

– Клянусь головой моей сестры Марии, что она жива. Я видел её вчера вечером в телевизоре. Она жива. У неё белые волосы. Худая. Немножко старая… Но красивая. Она сидела в высоком кресле. Коричневом. Большом. Как у королей. А сзади была картина с кораблём. Правильно или нет?

– Да. Картина с кораблём… – Он говорил тихим голосом, слова заглушались тканью покрывала.

– И у тебя есть электрический паровозик. С трубой. Я видел его.

– Его больше нет. Он сломался. Няня выбросила его.

– Няня? А кто такая няня?

Лилиана. Она тоже умерла. И Пеппино умер. И папа умер. И бабушка Ариана умерла. И мой братик умер. Все умерли. Все умерли и живут в ямах, как эта. И я в яме. Мир – это место, полное ям, в которых живут умершие. И луна тоже вся в ямах, в которых другие умершие.

– Неправда. – Я положил руку ему на спину. – С луной все в порядке. И твоя мама не умерла. Я её вчера видел. Ты должен слушать меня.

Он помолчал немного, потом спросил:

– Тогда почему она не приходит сюда?

Я покачал головой:

– Не знаю.

– Почему не приходит забрать меня?

– Я не знаю.

– А почему я нахожусь здесь?

– Я не знаю. – И чуть слышно, так тихо, чтобы он не смог меня услышать, сказал: – Мой папа посадил тебя сюда.

Он пнул меня:

– Ты ничего не знаешь. Оставь меня в покое. Ты не ангел-хранитель. Ты плохой. Уходи. – И заплакал.

Я не знал, что мне делать.

– Я не плохой. Я ни при чём. Не плачь, пожалуйста.

Он продолжал рыдать.

– Уходи. Уходи отсюда.

– Послушай…

– Вон отсюда!

Я вскочил на ноги.

– Я пришёл сюда из-за тебя, я проделал длинный путь дважды, а ты гонишь меня. Ладно, я ухожу и никогда больше сюда не приду. Никогда больше. И ты останешься здесь один, навсегда, и тебе отрежут уши, оба уха.

Я схватился за верёвку и начал карабкаться вверх. Я слышал его плач. Я выбрался из ямы и сказал:

– И никакой я тебе не ангел-хранитель!

– Подожди…

– Что тебе ещё?

– Останься…

– Нет. Ты сказал, чтобы я убирался, и я ухожу.

– Я тебя прошу. Останься.

– Нет!

– Ну прошу. Только на пять минуток.

– Ладно. Пять минут. Но, если будешь вести себя как сумасшедший, уйду.

– Я не буду.

Я спустился в яму. Он дотронулся до меня ногой.

– Почему ты не снимаешь никогда это покрывало? – спросил я.

– Зачем, я ничего не вижу…

– Как это ничего не видишь?

– Глаза не открываются. Я хочу их открыть, а они не открываются. Я вижу в темноте. В темноте я не слепой. – Он замолчал, а потом сказал: – Знаешь, мне сказали, что ты вернёшься.

– Кто?

– Медвежата-полоскуны.

– Хватит с этими полоскунами! Папа сказал, что их не существует. Хочешь пить?

– Да.

Я открыл сумку и достал бутылку:

– На.

– Залезай. – Он поднял покрывало.

Я сморщился:

– К тебе?

Жутко пахло. Но так я мог убедиться, что уши у него ещё на месте. Он потрогал меня рукой:

– Сколько тебе лет? – Его пальцы прошлись по моему носу, губам, глазам.

Я был парализован.

– Девять. А тебе?

– Девять.

– Когда ты родился?

– Двенадцатого сентября. А ты?

– Двадцатого ноября.

– Как тебя зовут?

– Микеле. Микеле Амитрано. Ты в какой класс ходишь?

– В четвёртый. А ты?

– В четвёртый.

– Одинаково.

– Одинаково.

– Я хочу пить.

Я протянул ему бутылку.

Он попил:

– Вкусная. Хочешь?

Я тоже немного выпил.

– Можно, я подниму немного покрывало?

Я задыхался от вони и духоты.

– Только немного.

Я поднял тряпку настолько, чтобы вдохнуть свежего воздуха и лучше разглядеть его лицо.

Оно было черным. От грязи. Светлые волосы, испачканные землёй, напоминали твёрдую сухую корку. Спёкшаяся кровь склеила ему веки. Губы были чёрными и потрескавшимися. Ноздри забиты соплями и струпьями.

– Давай я тебе вымою лицо, – сказал я.

Он вытянул шею, поднял голову, и улыбка появилась на его измученном лице. И стали видны чёрные зубы.

Я снял с себя майку, намочил в воде и начал обмывать ему лицо.

Там, где я проводил, появлялась белая кожа, такая светлая, что казалась прозрачной, как мясо вареной курицы. Сначала на лбу, затем на щеках.

Когда я мыл ему глаза, он сказал:

– Тихо, мне больно.

– Я тихо.

Мне не удавалось размочить корку. Она была твёрдой и толстой. Я знал, что такое бывает у собак. Когда её срываешь, они начинают видеть. Я продолжал смачивать, пока корка не отвалилась. Веки открылись и мгновенно смежились, видимо, свет больно ранил ему глаза.