“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг.
Шрифт:
Особое место в переписке Платонова занимают его письма к власть предержащим: руководителям страны, генеральному секретарю Союза писателей и просто секретарям всех уровней, главным редакторам журналов и издательств. За исключением переписки с М. Горьким, письма Платонова к этим корреспондентам представляют тип безответного письма. Сегодня, когда мы значительно больше знаем о советском ХХ веке, безответные письма Платонова прочитываются как документ исторической и литературной эпохи, пронзительные и обличительные свидетельства самого времени.
У каждого из молчащих корреспондентов были свой резон и свои мотивы отложить личное послание писателя и не отвечать на него. Политическими и литературными обстоятельствами 1926 года можно как-то объяснить, почему не отвечает Александр Константинович Воронский (один из столпов литературной жизни первого советского десятилетия) на просьбу Платонова помочь ему преодолеть гибельную ситуацию первого московского года жизни и опубликовать его новые произведения. Но не всё объясняется и оправдывается обстоятельствами. Платонов, как свидетельствуют его письма к жене 1927 года, рассчитывал, что с публикацией книги “Епифанские шлюзы” – заметим, книги первоклассной, зрелой прозы – придет литературное признание. Но этого не произошло. В этом же году главные толстые журналы “Красная новь” и “Новый мир” отказываются от публикации подлинного шедевра – повести “Сокровенный человек”. Платонова не заметили и после выхода второй книги в 1928 году; более того, появились слухи, что печатаемое под именем Платонова ему не принадлежит, а написано каким-то “старым” писателем [36] … Ведущим критикам, погруженным в литературную и политическую борьбу, в общем-то, и недосуг было читать книги появившегося в Москве писателя, за которым никто не стоял: ни группировка, ни авторитетные
36
См. об этом в письме жене 1928 года, с. 255 наст. издания.
37
См.: “Б. А. Пильняк «Че-Че-О» не писал. Написан он мною единолично. Б. Пильняк лишь перемонтировал и выправил очерк по моей рукописи” (“Против халтурных судей (Ответ В. Стрельниковой)”, 1929). Автограф очерка “Че-Че-О” хранится в фонде А. Платонова ОР ИМЛИ (Ф. 629. Оп. 1. Ед. хр. 92).
38
Андрей Платонов в документах ОГПУ – НКВД – НКГБ. 1930–1945 / Публикация В. Гончарова и В. Нехотина // “Страна философов” Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4. С. 850.
Чисто политический характер имеет и история вокруг публикации рассказа “Усомнившийся Макар”, с которой к Платонову придет всесоюзная известность. События развивались следующим образом: недовольство Сталина – признание редакцией допущенной ошибки – статья вождя РАППа критика Л. Авербаха “О целостных масштабах и частных Макарах”, напечатанная в журналах (“Октябрь”, “На литературном посту”), а 3 декабря 1930 года – на страницах главной газеты страны – “Правды”. Именно в 1930 году в НКВД заводится папка, в которую начинают собираться материалы о Платонове, поставляемые общавшимися с ним современниками. Первые донесения в папке датированы 6 декабря 1930 года, т. е. появляются сразу после правдинской статьи Авербаха и письма Платонова в редакцию “Правды”. В уже цитированной сводке от 10 декабря 1930 года, написанной близким Платонову и явным знатоком литературной жизни “года великого перелома”, в целом точно описывается ситуация Платонова, оказавшегося в промежутке между двумя главными литературными лагерями – пролетарских писателей и попутчиков – и не примкнувшего ни к одному из них: “Бытовые условия Платонова очень трудные – нет комнаты, нет денег, износилась одежда. Литературные работники из РАППа или близко стоящие к пролетсектору от него отшатнулись после скандального рассказа «Усомнившийся Макар» (в «Октябре»). Этим пользуются «попутчики», группирующиеся вокруг изд<ательст>ва «Федерация». Они чувствуют в нем силу <…> и, вызывая в нем раздражение против слабых писателей, в бытовом плане обставленных гораздо лучше его, стараются закрепить его за своим лагерем” [39] .
39
Там же.
“Правда” не напечатала письмо Платонова с разъяснениями его литературной позиции сочувственного отношения к Макару Ганушкину. Не того от него ждали, да и, кажется, он сам еще пытался выйти из ситуации по-гоголевски, когда писал новый финал жизни “частного Макара” (рассказ “Отмежевавшийся Макар”) и отдавал “невыясненному” Умрищеву (повесть “Ювенильное море”) важнейшие вехи своей политической биографии: “Умрищев давно был исключен из партии, перенес суд и отрекся в районной газете от своего чуждого мировоззрения”. Однако пролетарским писателям рекомендовалось учиться у Салтыкова-Щедрина и Гоголя описывать отрицательные типы прошлого и настоящего только с позиций нового мира и его идеологии, из которой однозначно был исключен гоголевский “смех сквозь слезы” как проявление реакционной традиции русской классической литературы. Нахождение внутри этой смеховой традиции жизни и культуры, где, по словам любимого Платоновым В. Розанова, вечно “пререкаются” ангел смеха и ангел слез, является устойчивой чертой художественной идеологии Платонова. Однако о результатах этой устойчивости, проявившей себя в опубликованной в журнале “Красная новь” повести “Впрок (Бедняцкая хроника)”, ему придется объясняться в 1931 году уже вполне по-серьезному. В первом письме в “Правду” и “Литературную газету” Платонов еще пытался отшутиться, однако вскоре стало не до шуток. Ему предстояло объясниться с главным читателем страны – И. Сталиным, и в этой ситуации разворачивающейся интриги вокруг публикации “Бедняцкой хроники” проявит свою силу текущий политический момент весны 1931 года.
Остановимся более подробно на политической ситуации писем Платонова во власть 1931 года, о которой писателю будут напоминать до конца его жизни, а повесть “Впрок” впервые переиздадут в СССР только во второй половине 1980-х годов, и то с купюрами.
В эти годы Сталин получал немало писем от советских писателей, оказавшихся в зоне истребительной критики и отлучения от литературы, однако в переписку с ними не вступал. В некотором смысле исключителен и одновременно показателен случай с “первым пролетарским поэтом” и кремлевским жителем Демьяном Бедным [40] . Самый успешный писатель советской России впервые крупно ошибся в 1930 году, опубликовав в “Правде” и “Известиях” цикл очередных фельетонов. Бедный привычно и виртуозно клеймил русского “мужика” со всеми его историческими пороками, клеймил в полном следовании идеологическому курсу “года великого перелома” (название статьи И. Сталина, опубликованной в “Правде” 7 ноября 1929 года), однако в официальном пропагандистском дискурсе в течение полугода происходят радикальные изменения, определяемые статьями Сталина “Головокружение от успехов” (“Правда”, 1930, 2 марта), “Ответ товарищам-колхозникам” (3 апреля) и “Постановлением ЦК ВКП(б) о борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении” (15 марта). Партия неожиданно публично осудила “перегибы” в проведении коллективизации и заявила о борьбе с “искривлениями и их носителями”, с “опьяненными успехами товарищами”, которые “стали сползать с пути наступления на кулака на путь борьбы с середняком”, и призвала на местах преодолеть “головокружение от успехов”…
40
Д. Бедный жил в Кремле (до 1933 года), в поездках по СССР ему предоставлялся собственный “протекционный вагон”, его стихотворные фельетоны без задержки печатались в “Правде” и “Известиях” практически каждую неделю (см.: Большая цензура. Писатели и журналисты в стране Советов. 1917–1956. Документы. М., 2005. С. 103, 107, 109).
Принятое 6 декабря 1930 года постановление секретариата ЦК ВКП(б) “О фельетонах Демьяна Бедного «Слезай с печки», «Без пощады»” выполнено в полном следовании духу и букве партийных документов весны 1930 года: “ЦК обращает внимание редакций «Правды» и «Известий», что за последнее время в фельетонах т. Демьяна Бедного стали появляться фальшивые нотки, выразившиеся в огульном охаивании «России» и «русского» (статьи «Слезай с печки», «Без пощады»); в объявлении «лени» и «сидения на печке» чуть ли не национальной чертой русских («Слезай с печки»); в непонимании того, что в прошлом существовало две России, Россия революционная и Россия антиреволюционная, причем то, что правильно для последней, не может быть правильным для первой; в непонимании того, что нынешнюю Россию представляет ее господствующий класс, рабочий класс, и прежде всего русский рабочий класс, самый активный и самый революционный отряд мирового рабочего класса, причем попытка огульно применить к нему эпитеты «лентяй», «любитель сидения на печке» не может не отдавать грубой фальшью. ЦК надеется, что редакции «Правды» и «Известий» учтут в будущем эти дефекты в писаниях т. Демьяна Бедного” [41] . Этот документ, опубликованный в центральных газетах, обнадежил многих, в том числе и автора “Впрок”, и тех, кто принимал решение о публикации повести.
41
См.: Власть и художественная интеллигенция. Документы. 1917–1953. М., 1999. С. 131.
Бедный
пишет истерическое письмо Сталину, выдержанное в стилистике плача: “Пришел час моей катастрофы. Не на «правизне», не на «левизне», а на «кривизне». Как велика дуга этой кривой. <…> Я неблагополучен. Меня не будут почитать после этого не только в этих двух газетах – насторожатся везде” [42] . В развернутом послании от 12 декабря 1930 года Сталин сформулирует “ясный ответ” Бедному, и не только ему. Для партии и для него как представителя верховной власти в стране нет писателей вне партийной критики, и эта критика должна восприниматься как директива и закон: “Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы всё это считали нормальным и понятным. А вот когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о «петле». На каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше критики?” [43]42
Там же. С. 132–133.
43
Там же. С. 134–137; в сокращении: Сталин И. Сочинения. Т. 13. М., 1951. С. 23–24.
Повесть Платонова “Впрок” Сталин будет читать совсем скоро – в первых числах мая 1931 года. Правда, в отличие от письма к Бедному, внесенного в биографическую хронику 13-го тома сочинений Сталина (“И. В. Сталин пишет ответ на письмо Демьяна Бедного” [44] ), это событие в ней не отмечено. На письмо Платонова Сталин не ответил.
Политический вектор менялся стремительно. Если весной 1930 года, опираясь на авторитет последних партийных документов о коллективизации, можно было осмеивать “перегибщиков” всех мастей, то через год прошлогодние формулировки в отношении коллективизации были прочно забыты и власть продолжила прежний карательный курс на сплошную коллективизацию. Именно на весну – лето 1931 года приходится принятие ряда основополагающих документов по депортации “кулаков”, “пролезших в колхозы” и избежавших по каким-либо причинам экспроприации и высылки; специальной комиссией Политбюро регулярно утверждаются планы переселения кулацких семей и списки новораскулаченных (иногда на одном заседании – до 150 тысяч кулацких семей) и т. п. Все эти документы, естественно, относились к закрытым, и на них сразу же ставился гриф “Совершенно секретно. Снятие копий воспрещается”, “Строго секретно” [45] .
44
Там же. С. 401.
45
См.: Политбюро и крестьянство: высылка, спецпоселение. 1930–1940: В 2 кн. Кн. 1 / Отв. ред. Н. Н. Покровский. М., 2005. С. 23–24, 300.
Повесть “Впрок” Платонов написал весной 1930 года, и практически год она находилась в редакциях журналов и издательств. В политическом же контексте радикального поворота весны 1931 года повесть была прочитана Сталиным вполне адекватно – как обличительный документ к событиям не только весны 1930-го, но и политического виража 1931 года. “Бедняцкая хроника” по сути дела дезавуировала партийные документы 1930 и 1931 годов и сняла с них гриф секретности, потому что рассказала о том, о чем со всех концов страны писали в Москву рабочие и крестьяне. Этими скорбными письмами были завалены редакции всех центральных газет. Вот лишь некоторые фрагменты из посланий, собранных в специальные папки для ответственного редактора главной газеты страны – “Правды”. Все они датированы второй половиной 1930 года и являются реальным комментарием к ситуации вокруг “Впрок”, к повести “Котлован”, к написанию которой Платонов приступил именно в это время, и одновременно к обещаниям партии весны 1930 года:
“Всё то, что пишет Центральный комитет, нетвердое слово. Было предписание Центрального комитета возвратить нежелающим быть в коллективе лошадей и инвентарь. Этого нет абсолютно, а наоборот, приедет сканевский ГПУ тов. Поляков, да вынет наган, проходит в кабинет и говорит: поди сейчас, возьми заявление назад о выходе из колхоза, не возьмешь – загоним, как кота. <…> Я, теряя последнюю каплю крови, ходил босой и голый, а стянулся на лошаденку, ее забрали. Превратили всех в батраков. <…> Писали про головокружение, наверно, у наших вождей головокружение. Теперь мы видим, точно брехня и кругом брехня”;
“Вышедших из колхозов нарсуд судит, и накладывает штраф от 100 до 350 р., и отбирает необобществленное имущество”;
“У нас семьи 7 человек. Имели один дом, крытый железом, одну лошадь и жеребенка полтора года, теленка 2 лет, 5 овец и посеву 3 десятины… Пришли и взяли всё: жеребенка, теленка, самовар, сепаратор, овец 3 головы, картофель, свеклу, кормовое сено, солому и хотели выгнать из дому, да еще взяли теленка 4-х месяцев, который был хвор.
Мы 5 остались жить в своем селе, мне 15 лет, братишке 7 лет, 2 сестренки: 1-й – 5 лет, второй 9 месяцев и матери 48 лет. Сестренка живет в людях, чтобы не сдохнуть с голода, братишка бегает, где его приютят, там его и кормят.
Прошу у советской власти защиты”;
“В газету «Неправду» тов. редактору. <…>
А вы думаете, колокола сняли тоже по желанию верующих? А зачем в это время были вооружены все коммунисты и милиционеры… Тоже по желанию народа? <…>
Какая же это свобода вероисповедания, когда у нас в селе Раменском бывшего Бронницкого уезда при фабрике «Красный Октябрь» был приказ рабочим, чтобы все вынесли иконы для сжигания, то рабочие выносили и плакали. У нас в гор. Бронницах есть собор очень ценный, как по наружности, а также и по внутренности, и этот собор завалили хламом, которому место на свалке, и притом при самых кощунственных обстоятельствах: поставили на престол граммофон, и давай трепака. Газеты также пишут, что крестьяне очень с охотой идут в колхоз. Идут и плачут, это тоже с охотой, а почему идут – боясь, как бы не увезли в Нарым или не проглотить пулю. Нет, дорогие товарищи, правды пока нет, а только существует произвол”;
“От белой муки, от мяса, от рыбы русского мужика отвадили, как отбивают ребенка от титьки. На рынке пуд манной муки 30 р. Мясо 5 р. кило, постное масло 6 р. литр, коровье – 4 р. фунт, валяные сапоги – 40 р. На государственной фабрике № 10 ставка 7 разряда 3 р. 50 к. На голодное брюхо вялые руки норму не выполняют. Рабочие говорят: страна наша богатая Россия разорена окончательно, дело делается умышленно, хлебный голод, товарный голод. Вообще над русским народом царствует насилие и произвол, и кто будет новым Мининым и Пожарским, кто спасет страну от гибели? Сталин! – ему никто не верит, действительно у него закружилась голова, и закружил всех он”;
“В село Черепаха (Сердобского района) приехала бригада раскулачивать это село и выселять из домов кулаков, а кулаками в этом селе считали всякого крестьянина данного села. В результате получилась свалка, из бригады было убито 8 человек, из крестьян – неизвестно.
Такие же события были в Епатьевском, Черноярском и Владимирском районах”;
“Дорогой редактор, к тебе великая просьба, мы все партизаны Верхнереченского района, деревни Ангюговой, спаси Россию, пока не поздно, у нас не хватает терпенья. Я везде слышал от крестьян одно проклятье советской власти. Говорят: когда дождемся свободы и когда будет война. Вы пишете про Польшу, Папу Римского и Китай – они все не страшны нам”;
“Рабочие транспорта Киевского узла почти босые, сапог для работы нигде не достанешь”;
“Довольно показывать на китайский голод, когда сами болеем от недоедания. Неприлично украшать пустые прилавки в кооперативах портретами вождей”;
“Забравшие лошадей сразу же были арестованы и посажены, некоторые сидят в данный момент” [46] .
46
Архив РАН. Ф. 520. Оп. 1. Ед. хр. 206.
Закрываешь эту папку с народными письмами в том подавленном состоянии, которое описал Иосиф Бродский после прочтения “Котлована”: “Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время” [47] . Писали в “Правду” не какие-то враги и бывшие белогвардейцы, а рядовой люд, бедняки и середняки, бывшие красные партизаны и демобилизованные красноармейцы, рабочие заводов, коммунисты и беспартийные. За редким исключением все письма подписаны, указаны и адреса… Письма тогда же перепечатывались и отправлялись по инстанциям. Карательная система была хорошо отлажена уже в первое советское десятилетие, и можно догадываться о судьбе народных корреспондентов “Правды”. Тексты их писем были признаны откровенной кулацкой сатирой, и на десятилетия они были закрыты для чтения и изучения.
47
Андрей Платонов: мир творчества. М., 1994. С. 154–155.