Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город

Он некоторое время продолжает стоять, и, вытянув шею, наблюдает за движением пера в графе журнала.

Расцветает, показывает на пальцах: «три» — и бодрым шагом отправляется на место.

Я еще некоторое время смотрю в окно, затем перевожу взгляд на парты, пробегаю их и останавливаюсь на одной.

Потом снова в окно, и опять на эту парту.

Привычный маршрут.

Скоро месяц, как мы вернулись из колхоза, а это наваждение все не отпускает.

— Ты чего? — это Толя Кулиш, мой сосед по парте, очевидно, и он заметил.

— А? Да так….

Отыскиваю промокашку, торопливо пишу несколько строк.

Протягиваю записку Толе:

— Передай, вон туда.

— А прочесть можно?

— Читай, пожалуйста, ведь это шутка! — но уши у меня начинают подозрительно гореть.

На уроке у Марфуши

Развлекаются подружки:

Клава книжку развернула -

Замечательный роман

Создал Ги де Мопассан.

Клава страшно занята.

Достает она конфетку

И… проносит мимо рта.

Таня тоже загрустила

И немецкий стал не мил ей.

Взгляд, как будто, равнодушный

За окошко вдаль бежит…

Отчего тебе так скучно?

Ну-ка, Танечка, скажи.

Когда записка шлепнулась к ней на парту, Клава, вздрогнув от неожиданности, захлопнула книгу.

Нахмурив брови, начала читать, потом не выдержала, прыснула от смеха и толкнула соседку.

Посмеиваясь, они начали читать мои каракули, затем принялись глазами искать автора.

Я, разумеется, отвернулся, но предательские уши выдали меня с головой.

Все так же хихикая, девчонки достают по листку бумаги и начинают писать, очевидно, ответ.

На это уходит оставшаяся часть урока.

Как обычно, перемену, мы проводили на пятачке.

Курильщики курили, а не курящие, вроде меня, слонялись без дела. В класс заявились после звонка, но, поскольку нас было многовато, географичка не стала применять репрессии.

На моем месте на парте лежала давешняя промокашка.

На обороте несколько аккуратных строчек.

Ответ Клавы:

— Ошибаешься, у нас Мопассан был в прошлый раз!

Ответ Тани:

— Ошибаешься и тут.

Это вовсе и не грусть.

Я домой вернулась поздно,

И не прочь сейчас вздремнуть!

Рифма явно хромает, но дело вовсе не в рифме.

Внутренне ликуя, я хватаю новую промокашку, но тут вмешиваются обстоятельства непреодолимой силы.

Прощать что-либо не в характере нашей учительницы географии.

Мы зовем ее «Лисичкой», за то, что она вся такая остренькая и быстрая.

— Так, — говорит она, открывая журнал на нужной странице, — сегодня отвечающих и искать не нужно — вон сколько у нас опоздальщиков. Ну-ка, Кумохин, бери указку!

С неспокойной душой отправляюсь к доске.

Сегодняшний вызов у меня не предусмотрен.

Только на прошлом уроке я тянул руку, и, получив «пять», рассчитывал на две-три недели спокойной жизни на уроках географии. Обычно, этот метод себя оправдывал. Да, где угодно, но только не у Лисички. Теперь остается надеяться только на свою память.

Некоторые ребята, завидуя, наверное, моим отметкам, считают меня зубрилой. Знали бы они, что я если и заглядываю в учебник, то только перед самым уроком. Все остальное дается мне как бы само собой.

Но каждый раз, перед ответом, я глубоко вздыхаю и успеваю подумать почти со страхом:

— А вдруг она не сработает?

Но она срабатывает и на этот раз.

Старательно подсовывает мне даты, цифры, сравнения. Почти как в учебнике, но только «своими словами».

На место я возвращаюсь уже абсолютно спокойным.

Достаю ручку, пишу. Все остальное для меня больше не существует. Наконец, ставлю точку, пододвигаю записку моему «цензору».

По тому, как что-то меняется в лице Толика, догадываюсь, что это уже не просто так, не шуточка, что на этот раз я попал в точку. Но в какую? Должно быть, я скоро об этом узнаю. Сворачиваю листок и сам швыряю его на ту парту.

Лисичка успевает заметить, но спасительный звонок предупреждает уже готовое вырваться замечание.

Хватаю свою папку и выбегаю из класса. Последний урок — биологию — я твердо решил прогулять.

Ладно, в шутку, не серьезно,

Попытаюсь угадать

Отчего пришла ты поздно

И не прочь сейчас поспать.

Есть, допустим, вечер звездный.

Светит полная луна.

Как в тот раз, когда в колхозе

Мы гуляли допоздна.

Есть в наличии скамейка,

В тихом парке, в листопад.

Там на ней две темных тени

Очень рядышком сидят.

Там глаза их близко-близко,

Там два сердца в унисон.

Повторяя, как молитву

— Таня, Таня, — шепчет он.

Я услышал это имя,

Я узнал, где та скамья.

Только что мне делать с ними?

Тот второй… Им был не я!

Тихая и ясная пора, когда крепчающие день ото дня утренники тают бесследно в мягком сиянии ноябрьского солнышка, а оно на закате дарит вечера действительно лучезарные, переходящие в холодные ночи с серебристыми каплями звезд — это умиленное и радостное умирание было прервано неожиданно и резко.

С вечера задул северный ветер, небо затянуло, а ночью разыгрался настоящий шторм. Мощным порывом с прикола сорвало укрывавшийся в бухте за волноломом теплоход «Некрасов» и выбросило на камни напротив Спецстроя.

Пассажиров на нем не было, а экипаж, перегонявший теплоход вниз по реке, в ту ночь почти весь сошел на берег. Всю ночь завывал ошалело пароходный гудок. Редкие зеваки, рискнувшие выбраться из дома в такую непогоду, были вознаграждены кто стулом, кто ковром, выброшенными из кают, а кто и просто спасательным кругом или полированной под красное дерево доской.

На рассвете два буксирных катера сняли теплоход с камней и, поддерживая его, словно санитары раненого бойца, бережно повели через шлюз вниз по Днепру.