Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город

Наверное, все-таки, напрасно, потому, что я тогда бы мог погнаться за Таней, и коснуться плеча девушки, с которой я не успел еще по-настоящему и парой слов перемолвиться. Мой сосед по парте Толя Кулиш, в отличие от меня, то и дело водил, хотя бегал ничуть не хуже.

Едва приняв кон, он тут же бросался за Таней, и, догнав, с торжествующим криком набрасывал ей на голову свой пиджак или выкидывал еще какую-нибудь штуку.

— Э, так не интересно, — кричали им вдогонку, когда они убегали слишком далеко.

Но мне все было интересно: и то, как звучит ее смех, и как она бегает, пусть не очень легко, но, все-таки, достаточно быстро.

Я видел, что она нравится Толику, но это ничуть не задевало меня. Мне казалось, что все должны восхищаться ее прелестью, так же, как красотой этой ночи, и неба, и залива. И это мог не заметить только слепой.

Утром я не смог есть и, сославшись на отсутствие аппетита, выпил только стакан чаю. Против ожидания, губа распухла не сильно.

Первые три урока — и в этом было мое спасение — занятия проходили в столярной мастерской. Я почти любил это время. Заточить на бруске лезвие рубанка, настроить инструмент так, чтобы из-под руки невесомыми свитками тянулась стружка:

Вжик — вжик.

На гладкой поверхности доски в разводах годичных слоев отдыхает твоя измученная душа.

На перемене ко мне подошел Тесленко, скривив рот в странной для него усмешке, сказал:

— Это Кулиш тебе подстроил за Таньку Тихову.

— Но это еще не все: в подъезде нас поджидали сам Кулиш и Шема с Емелей.

— Ладно, — ответил я, продолжая строгать, — там видно будет, — и сплюнул в ворох опилок розовую слюну.

Так и не дождавшись конца третьего урока, ребята побежали смотреть на место аварии «Некрасова». Остались дежурные — я и Кулиш, — следующие по списку. Молча, не глядя друг на друга, подмели под верстаками, и, сложив мусор в носилки, отнесли в яму за забором школы.

Я долго пытался разжечь отсыревшие стружки, а Кулиш молча стоял наверху. Когда пламя разгорелось и, отряхиваясь от прилипших опилок, я вылез наверх, он мрачно посмотрел на меня:

— Ладно, если хочешь, мы можем с тобой столкнуться.

— Как это — столкнуться? — не понял я.

— Ну, подраться, вон там, в лесу после уроков.

— Да пошел ты к черту, понимаешь? — на этом «понимаешь» у меня задрожали губы, но я сдержался.

— Ну, как знаешь, — он пожал плечами, поглядел на огонь и, не спеша, увязая в размокшей после дождя глине, направился к спуску.

Не направо, по лестнице, а напрямик, так было ближе. Когда я пришел в класс, там еще никого не было.

Девушки проходили практику по предмету «кройка и шитье» в другом помещении. Следующим был урок истории.

Я сел за парту, открыл учебник. Глядя перед собой в одну точку, стал почти с ужасом думать о том, что сейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из моих одноклассников.

Неужели только вчера я был так совершенно и безоблачно счастлив?

И как могла случиться именно со мной эта ужасная история?

В класс они ввалились все вместе, нисколько не обращая на меня внимания и все еще обмениваясь впечатлениями о ночном шторме.

Однако я заметил, что все уже знают обо мне. Впрочем, мне, кажется, сочувствовали. Я встретил только один или два насмешливых взгляда, заставивших меня мучительно сжаться и покраснеть.

Как я отсидел оставшиеся уроки не знаю.

Хорошо еще, что меня ни разу не вызывали к доске. Уж на этот раз я бы неминуемо провалился.

На перемене, когда я прогуливался по коридору с гордо поднятой головой (а что еще оставалось мне делать?), ко мне подошла Таня.

В другое время я бы удивился, но только не сейчас.

— Ну, что еще? — спросил я недовольно, как будто меня оторвали от важного дела.

— Гена, — заговорила она участливо, не заметив моей грубости, — Толька что-то тебе сделал из-за меня? Хочешь, я скажу Рудину, и он отлупит Кулиша? Рудин «король города» и все для меня сделает, — добавила она торопливо, расценив, очевидно, мое молчание, как неверие в ее возможности.

Я молчал, как истукан.

— Ну, что ты решил? — спросила она, начиная уже сердиться на мое молчание.

— Да, ничего — отвечал я, потому что не знал, что ответить.

У меня вдруг возникло ощущение, будто я нахожусь не здесь, а где-то далеко-далеко и вижу ее, как если бы смотрел в бинокль с обратной стороны.

Там стоит чужая девушка и что-то говорит мне, а я едва слышу ее.

Ее голос, низкий, грудной со слегка заметной картавинкой, сейчас он не завораживает меня, а даже раздражает.

А вот и я ей что-то ответил, но голос совсем чужой и доносится он тоже издалека:

— Собственно говоря, это тебя не касается, ты совершенно не при чем в этом деле.

И опять мы стоим и молчим.

Наконец, там, вдалеке, девушка не выдерживает.

Она явно обижена, она пожимает плечами:

— Я ведь помочь хотела.

— Спасибо, я сам.

Девушка поворачивается и уходит. Но что же я делаю?

Нужно немедленно вернуть ее. Ведь это же навсегда!

Но сил у меня нет, и я только судорожно прижимаюсь к решетке у окна, возле которого мы разговаривали.

Таня уходит.

Но разве это та девушка из моей лунной ночи? У нее тяжеловатая походка и ученическая форма смешно и неестественно облегает ее уже сформировавшуюся фигуру.

Странно, как я не замечал этого раньше.

После этого мои отношения с одноклассниками еще долго были, так сказать, на точке замерзания.

Вероятно, наиболее полно общественное мнение обо мне высказала тогда Лиля, откровения которой я подслушал случайно:

— Ах, это дитя, Гена Кумохин!

На улице Строителей

Прошло больше года, прежде чем родителям удалось получить коммунальное жилье. Это была одна комната в трехкомнатной квартире. Она находилась на первом этаже двухэтажного дома, уже не нового, но приземистого и крепкого. Наша комната была расположена в конце длинного и узкого коридора, рядом с крохотной кухней. Комната тоже была маленькая, как сейчас помню, одиннадцать с половиной квадратных метров. Вчетвером мы едва в ней помещались, особенно ночью. Мне довелось спать на раскладушке, и чтобы выйти из комнаты, нужно было приподнять мою раскладушку до уровня груди.

Волей-неволей нам пришлось оккупировать и кухню. Благо, в двух остальных комнатах жили старушки. Одна была маленькая и незаметная, как мышка, а другая высокая, сухопарая с громким голосом. Обе были одинокие и жили на свои крохотные пенсии. У мышки была пенсия двенадцать рублей, а у сухопарой восемнадцать. Поэтому в их рационе питания были в основном каши, и на кухне они долго не задерживались.

Мы же, после изнуряющей борьбы с вечно дымящей печью, чувствовали себя почти на вершине блаженства. Кроме того, в доме был водопровод, так что я, практически впервые за свои пятнадцать лет, мог в полной мере насладиться и этим благом цивилизации. Правда, я не торопился по утрам пользоваться краном, и, несмотря на уже наступившие холода, по утрам выходил во двор умываться под колонкой. У меня был заготовлен обломок кирпича, подсунув который под ручку, я добивался непрерывного течения струи без участия рук. Через дорогу напротив нашего дома находилась автобусная остановка, и пораженные бабули, укутанные в теплые шали, почти с ужасом смотрели, как худенький подросток в одних трусах и тапочках на босу ногу в клубах морозного пара неторопливо шлепал домой.