Я — твоё солнце

— Да. Почему сразу не сказать «золотой писюн»? Или «платиновый член»?

— Платиновый ч… Можешь объяснить, что такого фаллического в спагетти?

— Да всё!

— Но я же не имела в виду сухие спагетти! — пыталась я оправдаться, опешив.

Я могла сколько угодно упрашивать маму подробно объяснить, что общего между пенисом и спагетти (варёными и сухими), но она и слышать ничего не хотела. Я ходила за ней по пятам с ручкой и блокнотом даже к туалету, чтобы нарисовать схему, но ничего не сработало: больше я не упоминала о золотых спагетти дома. Однако в колледже мы себя не ограничивали — и, думаю, реакция мамы сыграла в этом не последнюю роль.

Конечно, теперь мы учились в лицее, и Элоиза больше не пользовалась этим выражением прилюдно. Но меня всё устраивало.

Элоиза приобняла меня за плечи своей рукой танцовщицы. Мои руки больше напоминали лапы орангутанга.

— Тебя бесит моя трескотня об Эрванне?

— Слегка.

— Ладно, обещаю, что постараюсь успокоиться.

Остановившись посреди тротуара, Элоиза закрыла глаза и подняла руки вверх.

— Я погружаюсь в ледяную лагуну, наполненную водой, голубой, словно глаза Эр… Начну заново: погружаюсь в лагуну, тело остужается, и распаренный мозг вместе с ним. Вдох, выдох. Всё, мне уже лучше. — Элоиза приоткрыла накрашенные блестящими тенями веки. — Что-то ещё?

Стайка сидевших на скамейке голубей взмыла вверх, пока я молилась, чтобы ни один из них не нагадил мне на плечо. Такого рода происшествия золотыми буквами вписаны в мою карму: если вы выберете наугад триста человек, соберёте их в одном месте и запустите голубя, он выберет именно меня, чтобы облегчиться. Я это называю теоремой непрухи — работает без перебоев.

Так вот, я в предобморочном состоянии наблюдала за летящей воркующей тучей. К счастью, через пару секунд метаний чудовищные птицы выбрали противоположное направление.

Я цела и невредима.

Надо взять себя в руки.

— Мама ведёт себя странно в последнее время. То есть ещё хуже, чем обычно.

Элоиза приподняла свою очаровательную бровь:

— Так ты за маму волнуешься?!

— Забей. Я плохо спала.

Дождь прекратился, и теперь синее небо пробивалось сквозь послушные рассеянные облака. Мои сапоги, казалось, потяжелели с утра. Элоиза чмокнула меня и бросилась к своему домофону.

— Позвони, если вдруг мама что-нибудь выкинет, хорошо? Или если вдруг захочешь, чтобы я рассказала об Эрванне.

— Конечно…

У меня закололо в ногах — сама не знаю почему. Но я тут же поняла: не хочу идти домой. Я всего в двух кварталах, но просто не могу. Уже поздно, и мама, скорее всего, снова погрузилась в депрессию. Потому что вот вам правда: ей плохо. Я даже молюсь, чтобы она снова отправилась в свои загадочные путешествия. Вот уже несколько лет она никуда не ездила, однако, когда я училась в начальной школе и в колледже, мама улетала одна по весне. Она брала с собой рюкзак, исчезала на три недели — а иногда и на месяц — и отправляла мне открытки с рисунками и посланиями вроде: «Здесь кактусы достают до неба! Целую, мама». Она рисовала в очень своеобразном стиле, и каждую открытку я ждала, как каплю воды посреди пустыни. Я скучала по маме и не выносила тишины, словно меня для неё больше не существовало. С помощью своих открыток она старалась делать вид, что это не так, однако на самом деле могла забыть обо мне и вычеркнуть из своей жизни. Но я держала эти мысли при себе, оставаясь наедине с отцом, поглощая макароны с маслом. Он же позволял мне громить его в настольные игры и смотреть фильмы, однако я всё равно плохо переносила эти путешествия.

Когда мама возвращалась, мы встречали её в аэропорту. Мы всегда приезжали заранее, пили горячий шоколад. Я прыгала повсюду, боясь, что мама опоздала на самолёт, опасаясь не увидеть её лица в потоке путешественников. Едва заметив маму в толпе, я тут же бросалась ей на шею. Мама сияла: можно было подумать, что она сорвала с неба микросолнышко и проглотила его. Она сияла изнутри. Но потом мало-помалу солнышко угасало.

Я уже перестала спрашивать, почему мама не путешествует. Мне надоело слышать: «Когда под растёшь — поймёшь» — и вариации на тему: «Как-нибудь расскажу. В другой день».

Осточертело.

Сегодня мне, а не ей нужно выдохнуть.

Я решила прогуляться. Полюбовавшись на дорогущее кружевное нижнее белье, которое ни за что в жизни на меня не налезет, я решила зайти в булочную и купить хлеба, потому что в последнее время мама забывает о продуктах два раза из трёх. Я посчитала стоящие на светофоре машины: если машин девять, у меня будет суперский выпускной год, — их оказалось одиннадцать; сдавшись, я толкнула входную дверь нашего здания.

Даже домашки нет, чтобы отвлечься.

Скорее бы утро и снова Питомник.

Нет. Скорее бы вечер и постель. Хотя что мне мешает отправиться туда сейчас? Поднимаясь на шестой этаж пешком, я улыбалась, пока не поняла, что прочесала глаз до гиппокампа — этой странной штуки в глубине черепа и на древнегреческом именующейся так же, как и морской конёк, — и мне предстоит ещё выгулять Изидора, прежде чем рухнуть на одеяло, слушать грустную музыку и заливаться слезами.

* Who the fuck is Isidore? *

Жирный лабрадор, подобранный на улице два месяца назад: ни ошейника, ни отметки, ни электронного чипа. Мама, мозг которой, я полагаю, работает на азоте, забрала его к нам и оставила. Конечно, он и понятия не имеет, что теперь его зовут Изи-дор, так что никогда не отзывается на кличку. С Изидора шерсть лезет клочьям и — можно поду мать, у него лишай, однако ветеринар говорит, что это от стресса (видимо, по той же причине он погрыз все мои туфл и — помните про лягушачьи сапоги?). Он уродливый. Ненавижу с ним гулять: приходится бесконечно ждать, пока месье изволит сходить по большому. Очень тревожный пёс. Какая — то невероятная помесь Друпи на склоне лет, Бетховена (собаки, а не композитора) с псориазом и Милу, который попал в руки пластического хирурга под наркотой.

* * *

Изидор — моя личная каторга. Мама просит выгулять его каждый раз, когда возвращается с работы без сил, а это значит — каждый вечер.

Лучше уж выпить смузи из слизняков.

Каждый раз мне приходится психологически готовиться к испытанию полиэтиленовым пакетом: в прошлый раз я забыла убрать за дорогушей Изи-дором его подарочек, так ко мне сразу прицепилась старуха лет семидесяти пяти на вид, с розовыми гет-рами поверх легинсов, и завела шарманку: «Профукали страну, милочка, вот раньше молодёжь…» — и бла-бла-бла. Я могла уйти, бросив на неё презрительный взгляд, но какой-то потный мужик заставил меня убирать. Пришлось выискать три бумажных носовых платка, чтобы поднять ещё тёпленький подарочек. Всё это время Изидор пускал слюни на колени мерзкой старухи, пока та сюсюкала: «Хороший мальчик с невоспитанной злой хозяйкой».

Преодолев последние ступеньки, я открыла дверь и увидела апокалипсис.

Изидор старательно жевал мои балетки, превращая их в бесформенную жижу из кожи и слюней.

Теорема непрухи.

Год начался просто замечательно.

Его зовут Виктор.

После того как я ему нагрубила, он пересел в другой конец класса. Думаю, он здорово подружился с Человеком-тарантулом. Два дня назад, планируя налёт на магазин с органическим лаком для ногтей в компании Элоизы, я увидела, как они объедаются бургерами в кафе. Выглядело аппетитно, пока стейк во рту Человека-тарантула не показался мне точной копией языка парня, уже три года страдающего от ящура.