Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа

 - Да, братан, нынешняя шпана — это ого–го… Зверьки. — Посочувствовал мужик.

 Он помаячил рукой в сторону стойки и минут через пять, пока Иван курил предложенную им сигарету, матерая буфетчица принесла и поставила на стол две кружки пенного напитка.

 - Угощайся, старик, — кивнул мужик на кружки. — И рассказывай.

 - Что рассказывать? — вопросил Иван.

 - Ну вообще, — пожал тот плечами. — Как до жизни такой докатился.

 - До какой «такой»? — насупился Иван. — Нормальная у меня жизнь.

 - Да я ж не говорю, что она у тебя ненормальная, — примиряюще улыбнулся иванов угощатель.

 Был он уже в возрасте, за сорок ему точно было. Нетороплив и, кажется, обстоятелен. Не алкаш на вид, не бомжеват нисколько, одет не с иголочки, конечно, но вполне себе прилично — в солидном черном плаще с белым кашне. И курил не какую–нибудь там «Приму», а — нормальную «Яву». И смотрел на Ивана без излишнего любопытства, без настороженности и без особой приязни, которая, в силу своей необъяснимости, выглядела бы подозрительно.

 - Нормально докатился, — ответил Иван, отхлебывая пива. — Медленно, но верно.

 - Угу, — кивнул собеседник. — Это понятно, что медленно. Иначе бы вид другой был.

 - Какой? — поинтересовался Иван.

 - Затравленный, — пояснил мужик. — А ты в себе уверен. Значит, пообвык уже, пообтерся; значит, без неожиданностей все случилось… Меня Николаем зовут.

 Иван назвался. Не хотелось, но вежливость обязывала. Не врать же и не отмалчиваться перед человеком, чье пиво ты сейчас пьешь.

 - Играешь? — спросил мужик, кивая на аккордеон у Ивана за спиной.

 - Нет, просто так, поносить взял, — ответил Иван нарочито грубовато, как разговаривал всегда, когда предчувствовал дилетантские рассуждения о музыке или просьбы «сбацать что–нибудь».

 - А Брукнера можешь? — спросил собеседник, не обращая внимания на иванову грубость.

 Иван дернулся недоуменно, посмотрел удивленно мужику в глаза, покачал головой.

 - Я заплачУ, — спохватился тот.

 - Да не, — помотал головой Иван. — Не в этом дело. Не умею я Брукнера.

 - Жаль, — задумался тот, прихлебывая пиво.

 - Люблю Брукнера, — добавил он через несколько минут молчаливого пития, сопровождаемого лишь ивановым сопением из покореженного и забитого спекшейся кровью носа. — Жена у меня очень его любила и меня приучила… Может и не саму музыку его люблю, а… Память о НЕЙ люблю, может…

 - Ушла? — вежливо полюбопытствовал Иван, чтобы поддержать беседу.

 - Ушла, — кивнул собеседник. — В мир иной и, как говорят, лучший, чем этот… Как думаешь, не врут?

 - А хрен его знает, — пожал плечами Иван. — Везде хорошо, где нас нет… А как там на самом деле, кто его знает… Давно ушла?

 - Ну да, — согласился Николай. — Не знает никто, кроме хозяина… Да уж год как. Вот в этот день и ушла. Так что ты, считай, на поминки попал.

 - Любил ее? — произнес Иван скорее утвердительно, чем вопросом.

 - Любил, — кивнул собеседник. — Очень жалко ее было. Так жалко, что чуть руки на себя не наложил… Пока она угасала, — болела она долго, — так я думал: сдохнуть бы вот сейчас, раньше, чем все случится, чтоб не видеть, не мучиться…

 Помолчали.

 - О тебе пожалеет кто–нибудь, когда ты уйдешь? — спросил Николай.

 Иван пожал плечами.

 - Понимаешь, старик, — вздохнул собеседник, закуривая и кладя пачку перед Иваном, — я думаю, что жизнь надо прожить так, чтобы было кому сожалеть о твоем уходе. Вот если найдется хоть один, совсем неизвестный и посторонний тебе человек, который пожалеет о твоем уходе и оплачет тебя, вот тогда, наверное, ты не зря приходил… Понимаешь, о чем я? Не о близких и родных говорю, у них профессия такая — тебя оплакивать, сколько полагается. О чужом тебе человеке толкую.

 - Понимаю, — пьяно кивнул Иван. Две кружки пива — это было первое, что попало сегодня в его желудок, давно просивший есть. И с двух кружек пива его сейчас хорошо повело.

 - Вот Андрюша Миронов, — помнишь его? — может быть совершенно спокоен там: он приходил не зря, царствие ему небесное. Потому что по крайней мере один человек, — это я — точно его оплакал. Напился я тогда вдрызг и ревел белугой, когда он помер… Будто лучшего друга потерял, вот такое было чувство…

 - Понимаю, — снова кивнул Иван, раскуривая николаеву «Яву».

 - А вот обо мне никто плакать не будет, старик… — продолжал тот. — Никто… То есть, получается, что жизнь моя была совершенно напрасной… А?

 - Ну мы ж с тобой не артисты, чай, не ученые и не политические деятели, — вступил в его монолог Иван. — Кому мы нужны на этом свете, кроме родных да друзей. А если таковых не имеется, то считай, что и все — жил не жил ты, никто и не вспомнит.

 - И это страшно, — кивнул Николай и снова замаячил рукой в сторону буфета.

 - Не–не–не, — запротестовал Иван, заметив его жест, — я больше пить не буду… Меня с голодухи что–то повело совсем.

 - Извини, — спохватился его компаньон, — не додумал. Сейчас организуем пожрать.

 - Не–не–не, — замотал головой Иван. — Не, мне идти надо… Понимаешь… Понимаешь, есть человечек один, который… Который, может быть, и вспомнит и поплачет, если со мной что случится… Мне цветов нужно добыть…

 - У–у–у, — понимающе произнес Николай. — Невеста?

 - Нет, Коль. Девочка. Соня. Сирота. Она цветы любит. Хризантемы.

 - Старик… — Николай полез под плащ, достал из нагрудного кармана кошелек. — Старик, от меня тоже… цветы. И это… Ну там шоколадку или что… Ну ты сообразишь…

 - Не–не–не, — запротестовал Иван, но тот взял его руку в свою — как тисками сжал — и вложил в иванову ладонь теплую шелестящую радужную бумажку. Добавил:

 - А ты мне сыграй, а?.. «То не вечер»… Можешь?

 - Могу, — кивнул Иван.

 Еще пошатываясь, он вышел на Островского, повернул к видневшемуся в конце улицы трамвайному кольцу. Там, за ним, аллея, ведущая к церкви.

 В пакете тежело колыхались большая коробка конфет, батон колбасы, две коробки сока, еще какие–то вкусности и самое главное — семь пышных белоснежных хризантем, заботливо упакованных продавщицей из цветочного павильона в красивый букет. Только бы Сонечка была на месте, только бы участковый никуда ее не определил…