Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа

 Наконец однажды, отчим предложил матери как–нибудь покалечить девочку, так, чтобы выглядела она пожалостливее. «Да ты ***улся! — закричала мать. — Убью за мою доченьку!».

 Однако потом, после литра самогона, купленного у бабки Скорчихи, она согласилась с доводами своего сожителя, согласилась, что живется им нелегко, а могло бы житься лучше. Вдвоем они сгребли спящую Соню с развалюхи–кровати и вынесли во двор. Ничего не понимавшая девочка заплакала — ей хотелось спать. Мать, когда пьяна, была скорой на расправу — она хлестала девочку по щекам и орала «Убью, гадина! Заткнись, сука! Всю жизнь ты мне испоганила!». Она так ярилась, что даже отчим, который ходил в сарай за топором, шикнул на нее и отвесил затрещину. Потом он велел ей положить сонину ручку на чурбак, валявшийся тут же, а лицо ей накрыть подолом, чтобы не видела.

 Хоть и был он пьян, но ему хватило одного удара. Соня даже и крикнуть от боли как следует не успела — потеряла сознание.

 Когда рука девочки вдруг оказалась где–то в стороне от тела, на земле, мать протрезвела. Она, выпучив глаза, широко открыв рот, повалилась на колени и взвыла.

 «Заткнись, курва! — прикрикнул на нее отчим. — Люди сбегутся, огребемся тогда по полной»…

 Да нет, никто бы, наверное, не сбежался. Соседи давно привычны были к воплям и пьяным дракам, которыми заканчивался каждый день на этом дворе…

 Он, разойдясь, примерился уже рубануть и по второй руке (хотя сначала решено было отрубить одну), но мать, увидев новый взмах топора, кинулась на него, вцепилась зубами ему в ляжку, схватилась судорожно за непотребное место. Рука его одернулась, и удар пришелся совсем слабо; да и неудобно ему было рубить — ручка–то сонина близко к голове лежала, боялся он зарубить ее нечаянно насмерть. В общем, удар вышел слабый и неточный. Топор только рубанул слегка, наискось, поперек запястья. Ошалевший от боли и злости зек махнул топором уже на визжавшую сожительницу. Удар пришелся чуть ниже поясницы, но она, кажется, даже не заметила его. Она изо всех сил вцепилась ногтями в его пьяную оскаленную рожу, кусала и била его почем зря. Потом метнулась к лежавшей без сознания, истекавшей кровью девочке, подхватила ее на руки и с воплями «Убиилиии!» понеслась по улице. Отчим с искромсанным лицом, с повисшей полуоторванной губой, с красным от крови топором в руках бросился за ней…

 Соня выжила. Успели врачи ее спасти. И ручку вторую спасли, хотя и осталась ручка покалеченной — только два пальца на ней нормально действовали, а остальные чуть что отказывались работать и лишь дрожали слабой мелкой дрожью.

 Отчима посадили. В дом сначала зачастила комиссия — хотели мать лишить родительских прав, а Соню забрать в детский дом, да только что–то у них не заладилось, и служебного рвения им ненадолго хватило. Далеко было им ездить из города в Коротаевку, несподручно. А мать, приходя к Соне в больницу, все время плакала, просила прощения, божилась, что пить больше не будет, что вот–вот устроится на работу. И действительно, она не пила еще целый месяц или полтора после того как Соню выписали из больницы, подрабатывала в школе уборщицей. А потом…

 Семь лет прошло с тех пор. Все эти семь лет Соня ездила в город — просить. Сначала мать тоже ездила с ней, но потом совсем запила. Да и толку от нее в деле не было никакого. А Соня каждый день привозила ей деньги; ни одного дня не было, чтобы девочка осталась без заработка. Пастухи Архидьякона смотрели на нее сквозь пальцы, не трогали, не цеплялись. Даже у этих выродков находилось что–то в их ущербных душах для тихой Сони. Говорили, что один из этой своры как–то по пьяному делу пытался нехорошее с девочкой сделать, так его на другой день нашли в отвале за железной дорогой, со вспоротым животом. Думали на Архидьякона. А милиция ничего не нашла… Да и нужно оно было милиции очень…

 Год назад мать сонина пропала. Бог весть, что с нею стало. Когда Соня вернулась однажды из города, матери дома не оказалось. И все. С того дня никто ее и не видел…

 - Здравствуй, Сонюшка, детка, — поздоровался Иван, приблизившись к девочке.

 - Здравствуйте, Иван Алексеевич, — ответила она, улыбнувшись ему одними глазами из под капюшона огромного недетского дождевика.

 - Не подают что–то нонеча совсем, — прокряхтел дед с другой стороны аллеи. — Нет никого, чтоб те пусто было.

 Иван только небрежно кивнул в его сторону.

 - Как дела твои, Сонюшка? — Иван присел рядом с ней, заглядывая под капюшон, ласково прикасаясь к ее плечу.

 - Да слава Богу все, — ответила она. — Только дедушка правду говорит — совсем худо сегодня. Нет людей совсем. Хоть и рано еще, а все равно не то, что обычно.

 - Осень, детка, — поморщился Иван. — Осень проклятая наступила.

 - Нет, осень не проклятая, — покачала она головой. — Осень — добрая. Я люблю осень.

 - Значит, к тебе она добрая, — согласился Иван. — Это хорошо.

 - А к вам? — спросила она.

 - Ко мне… У нас с ней взаимная нелюбовь, — улыбнулся он.

 - А разве бывает взаимная нелюбовь? — удивилась она. — Я думала, только любовь бывает взаимная.

 - А нелюбовь тогда какая? — снова улыбнулся он.

 - Ну–у… не знаю, — она пожала плечами. — Обоюдная, наверное. Но взаимной она быть не может. Взаимно ведь — это когда два человека друг другу что–то хорошее делают; ну как бы взаймы дают и отдачи не требуют.

 - Философ ты маленький, — он погладил ее по щеке, едва касаясь, любуясь ее задумчивым взглядом, чувствуя как в сердце подергивается, трепещет и бьется неведомое ему отцовское чувство.

 - А лето ты любишь? — спросил он.

 - Конечно! — встрепенулась она. — Кто же не любит лето! Летом людей много всегда на улице бывает, подают хорошо.

 Боже, Боже! Как несправедлив ты бываешь, как жесток!..

 - Ну а что ты еще любишь? — спросил он, отворачиваясь, чтобы она не видела его взгляда. — Ну больше всего?

 - Больше всего? — повторила она. — Больше–больше?..

 - Ну да, вот больше–больше–больше всего.

 Она задумалась, почесала себе искривленным нездоровым мизинцем кончик носа.

 - Не знаю… — ответила медленно. — Ну наверное, конфеты шоколадные… и… и цветы.

 - Цветы…

 - Да, вот эти, такие большие, белые, с пышными головками такими, и лепестков — много–много… Не знаю, как называются… А еще бывают белые с желтым, и белые с розовым…

 - Хризантемы? — подсказал он.

 - Хризантемы… — повторила она, словно прислушиваясь к названию, пробуя его на слух, любуясь. — Да, наверное хризантемы… Такие красивые цветы обязательно должны так красиво называться.

 - А хочешь, я спою тебе? — предложил он. — «Что такое осень»… Или… Или… «Танец маленьких утят»?

 Она оживилась, улыбнулась даже.

 - А вы мне лучше стихи какие–нибудь расскажите, — попросила. — Я люблю стихи слушать. Я иногда сижу, сижу здесь, мечтаю о чем–нибудь… И у меня стихи иногда в голове получаются…

 - А о чем стихи, Сонюшка? — спросил он осторожно.

 Она смутилась, опустила голову.

 - Не хочу говорить, вы смеяться будете.

 - Ну что ты, детка! — с жаром возразил он. — Никогда не засмеюсь над тобой, моя хорошая, обещаю!