Я умер вчера

– Позвольте, разве он не боится, что именно эта поспешность заставит нас усомниться в его профессионализме? – недоверчиво спросил Заточный. – Или он считает нас всех безграмотными идиотами, которые не понимают, что такого рода диагнозы с первого раза не ставятся?

– Ну, Иван Алексеевич, я же просила вас быть снисходительным. Борис Михайлович рассудил вполне здраво. Он видел, что я не обманываю его, рассказывая о своих проблемах, стало быть, проблемы эти у меня действительно есть. Так неужели же я, майор милиции, старший оперуполномоченный уголовного розыска, побегу рассказывать вам о том, что у меня, по мнению опытного специалиста, невроз? Конечно, не побегу. Про невроз я буду молчать даже под пытками, ибо это не пристало милиционеру. А вам скажу, что Борис Михайлович Готовчиц – очень хороший специалист, вот и все. И о его милом маленьком фокусе никто никогда не узнает.

– А вы? Вы ведь с самого начала знали, что это фокус, обман. Почему он не боится, что вы оцените это должным образом и дадите профессору Готовчицу нелестную характеристику?

– Я? – Настя расхохоталась. – Да что вы! Кто, глядя на меня, поверит, что я что-то понимаю в неврозах? Так, серая мышка, ни два ни полтора, сплошное недоразумение. Я же не кричу на каждом углу о том, что в свое время прослушала курс психодиагностики у одного из крупнейших специалистов в нашей стране. Да и судебную психиатрию в университете изучала целый год. Скажу вам честно, что существо своих проблем я прекрасно понимала и без консультации Готовчица, я просто проверила сама себя, а заодно и его.

– Правильно ли я понял, что со мной вы об этих проблемах говорить не хотите?

Настя резко остановилась. Заточный, однако, продолжал медленно идти вперед, даже не обернувшись. Справившись с оторопью, она сделала несколько быстрых шагов и догнала его.

– В чем дело? Чем вам так не понравился мой вопрос?

– Бестактностью, – брякнула она первое, что пришло в голову.

– Мило, – усмехнулся Иван Алексеевич. – Вы таким образом ставите меня на место. Мол, не лезь мне в душу, Заточный, и без тебя разберусь. Кто ты такой, чтобы я рассказывала тебе о своих бедах. Так?

– Нет, – она растерялась и одновременно разозлилась, – не так. Зимой вы мне ясно дали понять, что вы – не жилетка для моих слез. А мне дважды повторять одно и то же не нужно, я вообще-то понятливая.

– Вы не понятливая, вы злопамятная, – поправил ее генерал. – Не далее как той же зимой я вам объяснил, что мое поведение тогда было вынужденным, оно было продиктовано интересами операции, которую мы проводили в отношении вашего начальника Мельника. Но вы не сочли нужным извинить меня, обиделись и продолжаете дуться до сих пор. Это неправильно, Анастасия. Друзей надо уметь прощать. Но, поскольку вы этому еще не научились, вернемся к Готовчицу. Судя по аккуратности ваших формулировок, есть что-то еще, о чем вы умалчиваете.

– Есть, – согласилась она. – Все, что я говорила о Борисе Михайловиче, нужно принимать с большой поправкой на его состояние. Полагаю, что в обычном состоянии он действительно хороший специалист и может принести пользу в работе информационно-аналитической службы. А его смешная попытка произвести впечатление путем немедленной постановки мне диагноза может объясняться тем, что в нынешних условиях он просто плоховато соображает.

– То есть вы полагаете, что по миновании депрессии, связанной со смертью жены…

– Я имею в виду другое, – перебила его Настя. – Дело не в депрессии. Дело в страхе. И винить в этом нужно наших сотрудников.

– А что такое? – спокойно поинтересовался Заточный. – Вы со следователем с размаху напугали бедного психоаналитика подозрениями в убийстве собственной жены?

– Да нет, мы с ним ласковы и внимательны, а вот те, кто проводил проверку Готовчица на благонадежность, сработали топорно. В службе наружного наблюдения, кажется, не осталось ни одного крепкого профессионала, во всяком случае, они действуют так неумело и грубо, что Борис Михайлович их срисовал в ту же минуту, постоянно чувствовал их внимание к своей особе, и вполне естественно, что это выбило его из колеи. Знать, что за тобой следят, и не понимать, кто и почему, – развлеченьице, которого и врагу не пожелаешь.

– Бардак, – в сердцах бросил Заточный. – Хорошо, что вы мне об этом сказали. Завтра же с утра свяжусь с руководством «наружки». Чтобы разговор был более предметным, я возьму у них фотографии всех, кто проводил проверку Готовчица, пусть он ткнет пальчиком в тех, кто его пас. Это будет наглядным уроком того, как не надо работать. И что, Готовчиц сильно испугался?

– А вы как думаете? Конечно, сильно. Он же обычный человек, ни в каком криминале не замешанный. Скажу вам больше: он решил, что сошел с ума. А что еще должен был подумать человек, который знает, что никто за ним следить не может? Он ничего не украл, никого не убил, с криминальными структурами дела не имеет. Вот Борис Михайлович и решил, что у него развивается мания преследования. Хуже того: кто-то взломал дверь и проник в его квартиру, но ничего не украл. Это вам ни о чем не говорит?

– Вы думаете, тоже наши постарались?

– Уверена. Если они проводили проверку, то вполне могли захотеть порыться в его бумагах. Вот и порылись. А человек теперь сам не свой от ужаса. И я не знаю, как его успокоить. Ведь правду сказать нельзя, а придумать приемлемое объяснение я не могу. Иван Алексеевич, ну сколько же это будет продолжаться, а? Ну когда у нас появится возможность осуществлять высококачественную профессиональную подготовку?

– Вероятно, когда вас, Анастасия, назначат министром внутренних дел, – усмехнулся Заточный. – Не нужно мечтать о несбыточном. До тех пор, пока государственная казна будет латать тришкин кафтан, в нашем ведомстве ничего не изменится. Придется терпеть и мириться с тем, что есть.

Они присели на поваленное дерево, наблюдая за Максимом, который чередовал подтягивания на турнике с отжиманиями. Настя молча курила, думая о своем, Иван Алексеевич следил за сыном с секундомером в руках.

– А если вернуться к нашему разговору, который состоялся зимой? – неожиданно спросил он.

Настя так глубоко ушла в свои мысли, что даже не сразу сообразила, о чем он говорит.

– К какому разговору? – непонимающе спросила она.

– О том, чтобы вам сменить работу.

– Спасибо, – она слабо улыбнулась, – но я уже не хочу. Ложка, как говорится, дорога к обеду, а яичко – к Христову дню. Гордеев вернулся, больше мне желать нечего.

– Так и просидите до самой пенсии в майорских погонах?

– А, вы об этом… Ну что ж делать, значит, просижу. Отчим считает, что мне нужно попытаться поступить в адъюнктуру, защитить диссертацию и остаться на преподавательской или на научной работе, тогда есть все шансы дослужиться до полковника.

– И как вам такой план?

– Да не очень, честно признаться. Преподавать не хочу категорически, а наука… Что ж, это дело интересное и полезное, но я, знаете ли, насмотрелась на научных работников, которые, кроме унижения и оскорблений, не получали за свои научные изыскания ничего. Не хочу оказаться на их месте.

– Ну, ради звезд на погонах можно и унижение перетерпеть, – заметил генерал, не глядя на нее.

– Вы думаете?

– Знаю.

– Все равно не буду. Не хочу. Звезды – это ваши мальчиковые игрища, а для девушки честь дороже. Унижаться и терпеть оскорбления я не стану ни за какие звезды.

– А если без этих самолюбивых страстей? – спросил генерал. – Если я предложу вам хорошую, интересную работу, пойдете?

– И бросить Гордеева и ребят? Ради чего?

– Ради звезд, ради них, родимых. Поработаете у меня, получите звание подполковника, не понравится – вернетесь на Петровку. Отпущу по первому же требованию, обещаю. Мне нужен хороший аналитик.