Ядро и Окрестность

Однажды он шел по улице с дядей Пашей. Тот работал у них во дворе, в котельной. Навстречу шла рыжеволосая женщина. Оба обменялись приятными словами и разошлись.

– Ну и как? – спросил дядя Паша.

– Что как? – не понял Максим.

– Моя подруга. Понравилась?

Он хотел сказать, как хороша эта женщина, насколько лучше других и что она принадлежит ему, словно дядя Паша участвовал в соревновании и ему достался приз. Хотя призом тут и не пахло. Самая обыкновенная, да еще и рыжая, лицо испорчено веснушками. Чтобы не обидеть дядю Пашу, он что-то промычал в ответ. Хотелось угодить, и не мог. Тот догадался и сразу потускнел.

Да, война, разруха, бедность были главные причины, отнимавшие у женщин их блеск. Он купил билет на «Василису Прекрасную». Само название обещало то, что он всюду искал. Но фильм обманул. Ничего прекрасного в ней не было. Такая же тетя, как все вокруг, правда, добрая, но ведь тети не женщины. Редко, но иногда удавалось посмотреть трофейный фильм, и вот в них играли женщины с лицами ангелов. Значит, есть такие. Откуда же они возникали? Ясно, что где-то там, в недоступном мире цветов, причесок и роскошных платьев. Он выходил из зала потрясенный и грустный. Тот мир лежал в другом измерении, его забросили в этот.

Алик сидел рядом, не заговаривая. Он допил свою кружку. Ему не хотелось уходить. Голова слегка откинулась на расслабленной шее. Он не грезил, как Максим, не быв человеком мысли. И только проживал свое состояние, похожее на теплую ленивую воду, в которой приятно лежать.

– Пойдем, – сказал он, вставая.

– Куда опять? – спросил Максим.

– В одно место.

И Максим послушно двинулся следом. Снег из звездочек собрался в мелкие хлопья, всасывая и без того скудный свет. В этот раз они петляли переулками и дворами, пока не вышли к подвалу под хлебным магазином. В представлении Максима город состоял из нескольких главных улиц. Здесь проходили трамвайные рельсы, дома поднимались на высоту четвертого и даже пятого этажа. Все остальное постепенно мельчало и путалось в кружении неприметных улочек, а спускаясь к реке, принимало вид деревни.

Попадая сюда, Максим спешил поскорее выбраться. Ему казалось, что каждый дом разглядывает его, как старуха, что разучилась стесняться, перестав быть женщиной. Алик знал город не только со стороны его органов, но и клеток. Максим ходил в школу, Алик был скитальцем. Спустились в подвал. Слабым желтым накалом горела лампочка. Кладовщик кивнул, приглашая. Он снял с полки холщовый кошель, затянутый у горла шнуром. «Вот твои монеты, как договаривались». На стол хлынула тяжелая струя однокопеечных монет, медных, но только что отчеканенных, блестящих и потому ничем не уступающих золоту. Алик зарыл пальцы обеих рук в эту груду. Монеты стекали вниз, издавая звон такой же чистый, как они сами.

– Сколько здесь?

– Пятьсот, как ты просил.

– А наценка?

– Полтора рубля за сотню.

Алик ссыпал медь в карманы пальто, и они повернули к выходу.

– Возьми, – сказал Алик, протянув ему блескучую горсть, – будет денежная реформа, бумажки уйдут, а эти останутся, цена их поднимется во много раз. Я свои деньги прихожу сюда менять, лишних не бывает, но заначка все равно нужна.

– Откуда ты знаешь о реформе?

– Раз была, значит, проведут еще. Вообще собираю металл – значки, монеты, кое-что есть из серебра. Со временем станут дороже.

Эта мысль показалась Максиму новой. Он считал, что время обращает все вещи в прах. Сначала вызывает из небытия, дает покрасоваться, потом низводит. Само время невидимо, размышлял он. Его как будто нет. Пространство можно почувствовать. Вот оно, перед ним. Они идут, раздвигая его. Дома, громыхающий железный трамвай и тихий снег – все это существует благодаря пространству, которое похоже на огромный стеклянный свод. Время в отличие от него нельзя взять в руки. Это никакой не свод. Оно ничего не накрывает, но течет. Пространство же стоит. Медь покрывается зеленью, серебро тускнеет, но не портится, золото неподвластно времени, неподвижно, с ним ничто не происходит, хотя это тоже вещь. Нет, поправлял он себя. Раз не происходит, значит, не вещь. Серебро медленно, но все-таки движется вдоль ленты вещей, они его обгоняют, спеша к своему концу, ну и пусть. Золото лежит неподвижно благодаря своей тяжести. Время, как ветер, подхватывает лишь легкие предметы. Чем легче, тем быстрее сдувает с лица Земли. От золота же отступается.

Алик свернул на противоположную сторону дороги. Позади них шел трамвай. Алик решил, что успеет перебежать, и рванул через проезжую часть, Максим метнулся вслед, но явно опаздывал. За секунду до этого его голова была занята другим. Ему удалось перебежать рельсы только потому, что трамвай резко затормозил. Однако тут его ждала другая беда. Путь до тротуара ему пересекал грузовик, он шел позади трамвая и почти сравнялся с ним из-за того, что вожатый нажал на тормоз. Шофер тоже нажал. Полотно дороги заросло льдом. На задние колеса были надеты цепи, только это и спасло Максима. Цепи вгрызлись в лед, оставляя глубокие борозды, машина сбавила скорость, и радиатор не подмял его, а отбросил в сторону пешеходки. Он зацепился за бордюр, упал и больно ударился о скользкий и твердый асфальт. Падая, слышал крики, дверь кабины была отброшена. Шофер в бешенстве материл его из проема.

– Бежим, – услышал он голос Алика.

Тот подхватил его за руку, затаскивая в переулок.

– Ну, ты даешь стране угля! – Он присмотрелся к Максиму – Да ты никак пьяный, – изумился Алик, – от кружки пива, всего-то-навсего.

Максим тяжело дышал, прижимая руку к ушибленному месту. В глазах стояли трамвай и грузовик. Они, как громадные ножницы, резали невидимое время, то самое, в которое он вдруг попал.

Он шел домой, пытаясь ослабить боль, смешивая ее с остальным телом, как льют холодную воду в кипяток. И спрашивал себя, что это было – пиво, его всегдашняя рассеянность, что? И почему вдруг появилось, ведь он должен был сидеть в своем классе, читать «Шхуну, Колумб“», выпрошенную у Дила, его соблазнила надпись на обложке: «Библиотека приключений», – слушать вполуха учительницу и бросать взгляд в окно на пустой заснеженный двор, твердо зная, что необыкновенные приключения выпадут и на его долю тоже. Надо только ждать и расти. И вот вместо всего этого он обратился в скитальца, его водили по незнакомому городу, соблазнили выпивкой и в довершение всего бросили под машину. Он дергался в ускользающем времени безвольной тряпичной куклой. Пространство и время, раздавленные войной, приберегали коварство, как нищий прячет нож в своих лохмотьях. Окно в заснеженный пустой двор уже не покажет ему будущего.

Мама была дома, готовилась к ночной смене. Он вывалил перед ней на табуретку горсть рассыпанных денег. Ее лицо оживилось. Максим наблюдал за переменой выражения. Она смотрела на яркую чеканку и видела мелкое чешуйчатое золото. Лицо стало совсем простым и даже наивным. Максим почувствовал боль за нее, ведь даже он понимал, что это пустое. Голая лампочка на проводе в матерчатой оплетке, кровать, на которой она только что спала, плитка с перегоревшей спиралью на полу перед дверью, утюг из литого чугуна. Все говорило о том, что живут они не в золотом, чем казались эти деньги, и не в медном, чем были, а в веке железном. Она отняла руку от сверкавших под лампой монет. Максиму показалось, что время, которое свободно течет через все, как прозрачный газ, но может и сгущаться, как сжатый воздух, на самом деле ходит, как маятник, туда и сюда, становясь поочередно то невидимкой, то осязаемой вещью. Маятник имел длинный шток, большой круглый выпуклый диск внизу из светлой бронзы и завершался копьевидным наконечником. Он был заключен в футляр напольных часов. Часы украшали помещение центральной аптеки, куда Максим заглядывал, чтобы перенестись на минуту в девятнадцатый век, каким он его себе представлял: если не медный, то, по крайней мере, бронзовый, как этот диск и безделушки у Дерисов, вывезенные ими из буржуазного Львова.

Мать Максима работала в закрытой столовой. К ней присмотрелись, сделав ответственной за столовое белье и посуду. Крупные вещи боялись выносить за дверь, а ножи, вилки и ложки исчезали. Пришли с проверкой, обнаружили недостачу и отстранили ее от работы. Зарплата матери кормила двух детей и бабку. Сама она днями пропадала на производстве, там же и обедала. Не деньги были в предмете, как теперь говорят. Домой она регулярно приносила в чистых белых салфетках булочный хлеб, рассыпчатый смазанный маслом рис и даже иногда мясные котлеты. Дерисы, жившие через фанерную переборку, лучше одевались, но никто из них не пробовал свиной отбивной. Марье Петровне всегда удавался суп. Его запах проникал сквозь щели перегородки, но это был аромат свеклы и капусты, лука и зелени, не мяса. И вот все изменилось. Бабушка размачивала ему сухарь из старых запасов, сделанных ею же на черный день. Пузатая наволочка висела на гвозде. Все лишние куски она, просушив, складывала туда, наученная вечной нехваткой.

Максиму пришло в голову искать деньги на улице. Встать на углу и просить милостыню он не решился, вдруг кто-нибудь из знакомых случайно пройдет мимо – стыда не оберешься. С изумлением для себя обнаружил, что нищие исчезли из города. Их фигуры чья-то рука незаметно убрала с глаз. Это могло произойти только ночью, подумал он, иначе все бы заметили. Просто искать совсем не глупо, убеждал он себя. Никто ведь не догадается, чем ты занят.

После школы он, уже не заходя домой, отправлялся на поиски. Улицы его не привлекали. Они открыты взгляду. Любой идущий сзади прохожий тут же подберет выпавшую из кармана бумажку. Шел в парк, там деньги, сметаемые ветром, должны были прятаться под скамейками или в укромных местах, так ему представлялось. Он бегло осматривал газоны, шевелил концом ботинка холмики мусора, надеясь найти в их глубине заветную бумажку. Его неизвестно почему постоянно тянуло в тень к подножию кустарника. Казалось, деньги лежат именно там, где он еще не побывал, одинокие, забытые. Молча зовут его к себе, надо только услышать их голос.