Японская кукушка, или Семь богов счастья

– Останови-и-и его, Ко-о-нь, – завопил что есть мочи Аркашка, наконец обретя дар речи, – останови-и-и его, а то дух испущу!!!

Костя кинулся ко мне, но и его ждала моя палка, и если бы наши взгляды не встретились, его – напряжённый, с опаской, и мой – гневный, разъярённый, то и ему бы досталось, как Аркашке.

Тут другие ребята на шум прибежали, и у них – глаза на лоб, где это было видано, чтоб Аркашку Хромова по мордасам мутузили, да ещё палкой? А я и впрямь разошёлся, как будто палка сама пошла Аркашке по рёбрам плясать. Я уж и остановиться хочу, да не могу – видно, слишком долго мой гнев копился. Повторяю только, как фройляйн Kiebitz:

– Sehr gut, Herr Kromoff, sehr gut!

Кабы Костя Конькович не ухитрился выхватить из моих рук палку и оттащить меня от злоумышленника, я бы вполне мог того убить…

…Меня продержали в карцере три дня. Поили водой и три раза в день давали мятый толкушкой горох без масла и соли. От него начинал жутко болеть живот и приходилось часто бегать в уборную под присмотром дежурного надзирателя. Видимо, вздутие живота использовалось педагогами гимназии тоже как метод воспитания непокорных учащихся. Вернувшись, я подолгу смотрел на тёмные, осклизлые стены и крошечное оконце почти у самого потолка и думал. Как же так получилось, что я, человек спокойный и незлобивый, ранимый и сам страдающий от несправедливого отношения больше других, вдруг так разъярился? Или это в меня вселился бес? Я озирался по сторонам, ожидая увидеть присутствие нечистого, но вокруг было тихо. Наверное, он ещё во мне сидит, думал я и удивлялся тому, что ни тогда, во время драки, ни после я совершенно не считал себя виноватым, и Аркашки мне не было жаль ничуточки. Я долго молился, просил у Бога прощения, но в глубине души отчего-то понимал, что ни заступись я за себя – долго мне ещё издевательства Аркашки пришлось бы терпеть, и что не даром в Библии сказано, если сам за себя не заступишься, то кто, и если не сейчас, то когда?

Я лежал на кривой железной кровати с прохудившимся матрасом, заложив под голову руки, и думал, глядя в стылую темноту. Нет, не может быть, чтобы только я был виноват в содеянном. Ведь, если бы Аркашка не стал задираться, щипать и ударять меня, я бы его и пальцем не тронул. Значит, внутри меня родилось что-то другое – не ненависть, а стремление проявить силу духа. На душе почему-то становилось хорошо от мысли, что я проучил негодяя и что это было нужно не только мне, но и ему. Да и наличие палки, так вовремя оказавшейся в нужном месте, подсказывало мне, что дело я совершил богоугодное, потому что нельзя сносить глумления над собой, ибо каждый из нас достоин лучшей доли и уважения. Чувство гордости за отмщение оскорблённого человеческого достоинства приятно холодило мне лоб. И тут же липкой удушливой лентой горло сжимал страх. Избивать ближнего – это грех. И устраивать дела свои надо миром. В голову некстати лезли церковные гимны «Иже Херувимы» и «Да молчит всякая плоть человеча…», я путался, снова вопрошал Бога об истинном смысле своих намерений, но Он молчал и, казалось, внимательно меня слушал откуда-то свысока, под отдающим плесенью потолком карцера. От противоречивости сих мыслей я плохо спал, долго ворочался, и во сне мне снова и снова являлся ревущий Аркашка с разбитым в кровь носом. Такова была цена победы над злом.

…С тех пор никто меня больше не трогал и все стали звать просто Акимкой или якушкой-кукушкой. И я не обижался. Аркашка притих, обходил меня стороной. А к осени папаша его, купец Хромов, решил дело своё расширить. В Москву с семьёй подался. С той поры я Аркашку не видел. Зато подружился с Костей Коньковичем и навсегда запомнил горький, похмельный вкус победы. Горький – оттого что меня вынудили быть злым против моей воли. А похмельный – оттого что, как оказалось, ничто так человеку не кружит голову, как мысль о том, что даже самый никудышный воитель часто на самом деле не слаб, а силён и свободен в выборе своего оружия.

5

Больше всего на свете Тоёда Райдон любил море. Когда он был маленьким мальчиком, мать водила его по храмам, цветочным рынкам, лавкам, где продавали семена, клубни цветов, саженцы деревьев, а ему хотелось поскорее выпутаться из извилистых рядов с растениями и цветочными горшками и перейти в ту часть рынка, где продавали рыбу, осьминогов и свежие водоросли. Там торговые ряды вплотную выходили к каналам, ведущим в залив моря, и от прохладного солёного ветра ему сразу становилось легче дышать. В зеркальных водах лениво купалось жёлто-белое солнце, неторопливо покачивались лодки рыбаков, на осклизлой поверхности каменных набережных играло зеленоватое море, подсвеченное изнутри сияющими лучами. Его радужная вуаль мерно колыхалась среди лодок, и её то и дело пронзали серебристые животы рыб. А на берегу царили суета и гомон. Грузчики резво таскали здоровенные тушки тунцов и кальмаров, покупатели и ротозеи сновали между ними как стаи любопытных сардин, мешая и стесняя и без того суматошное движение рынка, и то и дело получая тычки в спину – проходи, мол, быстрей, не задерживай торговлю; повсюду сновали бойкие плутоватые перекупщики, зорко следящие за корзинами и оценивающие, чья переполнена самыми отборными угрями, трепангами, устрицами и морскими ежами. Словно охотничьи псы, мгновенно берущие след, они выискивали самый ходовой товар и были готовы набить на него цену, без зазрения совести тут же удваивая, а то и утраивая её в торговых рядах.

Острые запахи свежей и подгнившей рыбы щекотали нос, над причалами дружными стайками кружили и звонко посвистывали морские ласточки, старики жарили на углях жаровен моллюсков, а перед маленькими скособоченными тавернами лихо разделывали рыбу загорелые, тонконогие повара. У них были кривые широкие ножи, которые ярко сверкали на солнце. Повара подзадоривали друг друга обидными шутками и, показывая белые зубы, гулко смеялись, если кто-нибудь из приятелей слишком поспешно срезал плавники с тушки и кололся рыбьими иголками, перемежая свои причитания отменной бранью.

Мать Райдона – Теруко – не любила долго находиться в этом месте и спешила прочь, как только рассчитывалась за горсть вяленых морских гребешков или полфунта копчёного угря для супа унаги-янагава с водорослями комбу. Она, конечно, могла заказать эти же продукты в лавке у знакомого торговца Абэ, но была экономна и любила всегда сама выбирать товар, не переплачивая за предварительный заказ. Сложив покупки в пакет, Теруко чуть подталкивала зазевавшегося сына в бок и, мелко переступая маленькими ступнями в окобо, как небольшой кораблик плыла сквозь толпу, склонивши голову и умело огибая встречных покупателей рынка, почти не касаясь их рукавами. Дома Теруко шла готовить суп, а Райдон выходил в сад, садился на циновку и смотрел на солнце, вспоминая, как его лучи только что зыбко колыхались в морской воде у причала с лодками. Когда вырасту, обязательно стану рыбаком, думал мальчик сквозь полуденную дрёму. У него будет большая лодка и длинные тягучие сети. Вот он плывёт по волнам, а испуганные рыбы, заметив сети, рассыпаются серебристым веером перед его лодкой, смешиваясь с радужными пятнами колышущейся на солнце воды. Вокруг его лодки снуют юркие анчоусы и посверкивают чешуёй золотые ерши, а над головой чайки и ласточки затевают шумные споры, совсем как перекупщики товара на базаре. Так он и засыпал – в жемчужном колыхании своей мечты и ласкового моря…

Но Тоёда Райдон не стал рыбаком. По зову страны служить императору, он стал офицером императорского флота, начав свою военную карьеру с матроса-артиллериста – комендора пушки на броненосном фрегате «Фусо». Это был линейный корабль с четырьмя орудиями крупного калибра, размещёнными в громоздких, неповоротливых башнях орудийного каземата, помимо пяти мелкокалиберных пушек и одной картёчницы. Броненосец совсем не был похож на лодку его мальчишеских грёз, хотя и имел парусное вооружение на четырёх мачтах. Он не преследовал рыб, не разрезал острым носом радужные волны, а больше стоял на причалах береговой охраны, и, когда из его пушек изредка раздавались оглушительные залпы, Райдон поначалу жмурил глаза, закрывал руками уши и без того уже прикрытые специальным шлемом и втягивал голову в плечи как испуганная цапля, и ему казалось, что тишина наступала оттого, что у него больше не было головы – она просто раскололась от грохота как орех. Но он открывал глаза, голова его была на месте, и, слушая команды офицеров, он снова подавал заряд к орудию и старался больше не жмуриться от следующего залпа.

У матросов броненосца была привычка давать своим пушкам забавные имена. Здесь уже были Медуза, Акула и Каракатица. А вот пушку Райдона звали довольно глупо – Красотка. Ему это название показалось чересчур легкомысленным и обидным для орудия морского боя, и через некоторое время, когда голос пушки стал для него роднее голосов крикливых чаек, ворующих хамсу в канале у рыбного базара, он переименовал Красотку в Уми цубаме – Морскую ласточку. В конце концов, она умела не только ухать как сова, но и свистеть не хуже ласточки. У Уми цубаме была полуквадратная голова-башня, острые гребешки-цапфы по сторонам, длинное округлое тело-ствол с вечно зияющим ртом, словно застывшим в предвкушении боя при виде противника. Впрочем, дуло пушки напоминало ему не только рот, но ещё и глаз невиданного морского чудовища, высунувшего свою морду из-под толщи воды, неотрывно следящего за намеченной жертвой. И, странное дело, Уми цубаме не вызывала в нём никаких ужасных чувств, а ведь она была убийцей, его морская ласточка, грозным убийцей. Сила её огненного духа распространялась на расстояние до 250 дзё ³, и если снаряд попадал в небольшое судно, у него было мало шансов остаться целым.

Уми цубаме гордо замыкала толстый, двухсотмиллиметровый броневой пояс четырёх башен броненосца – от носовой до кормовой, и после неё корма утончалась у самого форштевня. Райдон находил в этом особое очарование Уми цубаме, потому что из-за такого расположения она должна была замыкать последовательность залпов, начинаемых неповоротливой Медузой, затем подхватываемых Акулой – та всегда вторила первой с поспешностью новобранца, стремящегося ни в чём не уступать ветерану, – а залпы Каракатицы раздавались как будто немного позднее и потому – вразнобой. Как сытая камбала, набившая брюхо и задремавшая на дне водоёма, Каракатица часто проворонивала команду «Пли!» и запаздывала с выстрелом. Её залп смешивался с раскатистым эхом от выстрелов Медузы и Акулы, и потому Ласточке Райдона приходилось держать ухо востро, чтобы ударить не позже и не раньше Каракатицы и таким образом выровнять громогласное соло четырёх отдельных залпов нестройного квартета. Бух! Бу-бух! Бах! Ба-бах! О, это было настоящее искусство! Он относился к нему самым серьёзным образом, и, если ему не удавалось попасть в желаемый ритм залпов, у него даже начинали ныть зубы, и он долго не мог уснуть, ворочаясь на матросской койке почти до утра.

Ехидные матросы, с которыми он делил каюты, скалили неровные зубы и неприличными жестами намекали, что ему нужно срочно снять шлюху в порту, да особо не перебирать с ценой, потому как от нервов у него скоро выпадут все зубы. Но он только отмахивался от их тупых шуток, потому что знал, что создан для других целей, тем более что ему никогда не нравились немытые каси дзёро с набережных Йокогамы, спящие с кем попало на циновках, пропитанных потом и мочой. Они натирали зубы смесью порошка бамбука и зелёного чая, но от них всё равно за версту разило рисовой водкой, луковой похлёбкой с моллюсками и помоями с дешёвых таверн.